Туда.
За Грань.
Держать — и надеяться, что хватит сил уйти. Стать — стрелой, иголочным острием, пронзающим непроницаемую преграду, связать невидимой, тончайшей, неразрывной нитью Звезду — и Того, кто ушёл за Звездой…
Связать — и последней гаснущей мыслью увидеть, как спасительной дорогой выстилается между былью и небытием дрожащая струна, неподвластная ни времени, ни смерти, ни самому Единому: Тано-эме, Тъирни-эме — кор-эме о анти-нэи…[4]
И, может быть, он всё-таки успеет ещё раз…
Нет.
Не успеет.
Не имеет права.
Как был глуп тогда, как жесток…
Ты слышишь, Тано? Дождись. Я открою путь. Ты только не слушай…
…только бы хватило сил!
Каким-то глубинным, нерассудочным чувством он вдруг осознаёт: они боятся. Боятся — его. Сломленного, покорённого, брошенного на колени… Они — боятся; а значит, суд, этот дешёвый лживый фарс, будет недолгим.
…достаточно долгим, чтобы он успел. Нити Сил лежат в руках — хрупкие, покорные… готовые опуститься в ладони новых хранителей. Он знает, что должен сделать. Хотя — откуда это трусливое колебание? — принять это знание оказывается не проще, чем впустить в себя равнодушную всепожирающую Пустоту.
Где-то, в самой глубине выжженной в пепел души, умирающей змеёй ворочается глухой тоскливый страх. Он не слушает его голоса. Зачем? Его время вышло. Осталось одно — уйти, не забрав с собой всех, ради кого заставлял себя жить все эти бесчисленные сотни лет.
Это — единственное, что ещё имеет значение: успеть. Отпустить, дать свободу: сейчас, пока у него ещё есть силы. Отпустить, развязать сплетённые теснее нитей в паутине, теснее жил в теле тончайшие струны Бытия. Сейчас. Пока Стена Ночи не сомкнулась за спиной, отсекая от жизни. Пока тончайшая грань абсолютного Ничто не разорвала струны, которые не должны быть оборваны, ибо, рассечённые, хлестнут они по живому хрупкому миру, сойдут с ума стихии, и встанет на дыбы твердь, и не будет спасения ни смертным, ни бессмертным, ни тем, кто сам — суть беспечные дети вечно обновляющейся природы…
Он должен успеть. И времени, знает он, уже почти не осталось.
Он спешит. С кровью, с плотью корчует из агонизирующей души нити Силы, что за тысячелетия стали его сутью. Корчует без жалости, заботясь лишь о том, чтобы — не оборвать, не повредить… Расплетаются с болезненным звоном тончайшие струны, связывающие его с Артой. Натягиваются, вплавляясь в тёмную сталь девяти колец, складываясь в сложную девятилучевую фигуру, и Тьма протягивает руку Свету, поддерживая, разделяя поровну общую непреходящую скорбь, и плечом к плечу становятся Вода с Огнём, а крылатая Мысль — с вечной, бессмертной Жизнью, и твердостью стального клинка, встречающего смертельный удар, становится Равновесие…
И сияющей звездной тропой устремляется в вечность Путь.
…И лишь Истины, обжигающей ледяной искры очищения, нет в пылающем кольце: протянуты в пустоту хранящие руки, и провисают бессильно нити силы… Оплавлены, обуглены струны, что призваны защищать мир, разорван круг — но поздно, слишком поздно! Нет сил исцелить, и нет времени залатать, заплести заново кровоточащую рваную рану…
И он замирает на мгновение, колеблется, не решаясь разорвать последнюю связь, не решаясь расстаться окончательно со страшной своей ношей. Отпустить — не решаясь: в пустоту, в темноту, наугад — хватит ли им сил, хватит ли знания, успеют ли, сумеют ли удержать, не дать сорваться в терпеливо ждущую равнодушную пасть Замысла?..
Он — замирает.
Но времени уже не осталось. И со стоном рвётся у сердца последняя нить, и холодом, страшным нездешним холодом страха и одиночества ударяет из разверзшейся в душе пустоты.
Он слышит голоса: издалека, словно из уже выросшей между ним и миром непроницаемой стеклянной стены. Ему что-то говорят. Гремит гневно, обвиняет величественный голос, холодный и прекрасный, как лёд на вершине Таникветиль. Словно щит, остановивший клинок, другой голос: глухой, твёрдый… Возражает первому, натягивается, подобно струне, в отчаянном усилии сдержать смертоносный напор… Тихим шелестом ночных трав — мягкое прикосновение к израненной душе. Не спор: мольба о милосердии, и от незримой уверенной поддержки на миг легче становится дышать. Но ледяной клинок уже падает — тяжёлый, неодолимый, чуждый и состраданию, и жалости. Вскрикивает беспомощно, заходится в рыдании нежный хрустальный колокольчик…
Он не слушает: неважно, сейчас это неважно. Главное — он успел…