Вспомнил сон про Эльвиру. Гадкий сон, тем более гадкий, что никогда до сих пор — даже во сне — за мной кровожадности не замечалось. А приснилось, что хочу зарубить топором их Эльвиру. Туристским топориком. И что будто в этом вопрос всей моей жизни: дерьмо я, вопрос, или все ж не дерьмо? дерьмо или нет? (не к деньгам ли приснилось?) чтоб топориком тюкнуть?.. И что будто Эльвира, с одной стороны, — воплощение зла, исчадие ада, но, с другой стороны, должен я преступить, ибо есть тут порог, ибо в целом к собакам отношусь я нормально, без ненависти, хорошо. И долго терзаюсь. Истерзавшись, пробуя лезвие пальцем, решаюсь я: да! Да, готов! Я готов! Да, да! Да. Вдруг — звонок. Долгий — долгий. Эльвира с прогулки пришла. От звонка и проснулся.
Этот сон, когда вспомнился, на меня очень сильно подействовал. Что-то было в том сне издевательское, пародийное. Надо мной словно кто-то решил подшутить. Я ж не полный кретин. Я же вижу.
Вижу: подходит старушка к приятелю моему: «Милый, дай понюхать какао. Все равно не купить, дай понюхать только… Разреши».
Разрешает. Банку открыл. (И все наяву.)
«Ой! Спасибо, как пахнет!.. Словно молодость вспомнила… Пахнет-то как!.. Нам такое в войну присылали…» «Знаешь, мать, — произносит приятель, а голос дрожит, — я бы дал тебе, мать, но не дам, я пойду, мать, отправлю отцу в Ростов — на — Дону». И уходит, не попрощавшись, — растрогался.
Я пошел бродить по Садовой. Не знаю что, но что-то нехорошее со мной начиналось, я не хотел нехорошего, и, чтобы было все хорошо в моем представлении, я представил себе, я представил в себе ощущение бодрости будто бы мысли. И послышалась гамма, простая, будто я наступаю на клавиши, так вот иду… Мстить кому бы то ни было (убеждал я себя), а тем более невинной собаке, у меня и в мыслях быть не могло. Этот сон мне приснился несправедливо!
Так рассуждая, я нечаянно оказался на набережной реки Фонтанки, стоило мне взглянуть себе под ноги, как стало понятно происхождение сна. Вот я что вспомнил. Вчера… да, вчера, как и сегодня, я шел вдоль… в до — ре — ми — фа — соль… вдоль Фонтанки, ля — си, точно так же ступал — осторожно, — потому что иначе ступать здесь нельзя, невозможно: на каждом шагу — я ничуть не преувеличиваю — буквально на каждом — лежат экскременты собачьи… Вот и разгадка. От загаженного тротуара мысль моя вчера невольно обратилась к Эльвире, я недобрым словом вспомнил ее, ну а дальше, что касается сна, это дело уже сновидческих механизмов. Но и это не все. Мне навстречу вчера шел худой гражданин, судя по поступи, озабоченный тем же (я вспомнил). Без труда догадавшись, о чем я думаю, он обратился ко мне с короткой речью: «Народ безмолвствует, а воры воруют. Дерьмо лежит прямо на улице. Владельцы собак перестали убирать за своими собаками. Грядут тяжелые испытания. Курс рубля падает. Власть гниет. Разваливается производство. Большинство писателей — бездари. Помните, что я вам сказал. Я знаю. Я сам депутат. Моя фамилия Скоторезов». «Скоторезов», — повторил я вслед уходящему.
Он же, повернувший на мост и напряженно запоминаемый мною, высокий, худой, но вынужденно смотрящий себе под ноги, неожиданно уподобился гвоздю с помятой шляпкой — таким и запомнился — вбитым на границе двух административных районов Санкт — Петербурга — Ленинского и Октябрьского — в деревянный мост по имени Госткин мост, на котором курить запрещается, согласно табличке. И хотя собака — далеко не скотина, выше, чем скотина (и больше, чем скотина, друг человека), человек с резкой фамилией Скоторезов и с резвым скоторезовским темпераментом врезался в память мою и осел в подсознании, чтобы в должный час подпитать мой сон прихотливым пафосом собакоборчества. Мысль моя в тот день, я заметил (если это был тот день, о котором я говорю), начала пробуксовывать. «Я ж ее не убил, а всего лишь хотел убить», — думал я. Гвоздь торчал из моста, а я уходил — уходил по направлению к дому. «Кто — кого?» — думал я, ни о ком конкретно не думая …
Вот, наблюдал я, сосредоточиваясь, пропали из города воробьи, их более не подкармливают старожилы. Вот, наблюдал, беременных нет больше совсем, никто не рожает. Зато много бубнящих. В самом деле, отчего так много встречается бубнящих? Каждый третий встречный бубнит. Идет и бубнит. Он бубнит. Мы бубним. Мне бубнится. Я заставил себя не бубнить и сразу же оказался на лестнице — около подоконника. На подоконнике лежали окурки. Здесь курят пацаны. Пол — литровая банка окурков стоит на Сенной три рубля. «Даже крыша когда у тебя поедет, — пробубнило во мне, — не пойдешь продавать на Сенную окурки». Поехали, поехали, цеплялось слово за слово, поехали в Еристань. Потом то ли шел, то ли плыл, то ли лежал-то и было: лежал. «А не эпилепсия ли это?» — спросил государь и схватил меня за ногу. Вскрикнув, я проснулся.