После этого мы перешли в кухню, и я поочередно пересчитала всю посуду и кастрюли, алюминиевые и медные, и приборы из нержавеющей стали. Я ему показала, что у меня все есть: и плита, и машинка, чтобы картофель мять, и шкафчик для веников, и цинковое ведро. Словом, все ему показала, и тогда мы спустились вниз и направились в лавку. Здесь мы управились быстро, потому что, кроме полок, прилавка и нескольких стульев, ничего здесь не оставалось, все было продано, выметено, подчищено за эти последние голодные месяцы. Наконец мы вернулись наверх в квартиру, и тогда я с горечью сказала:
— К чему теперь весь этот список?.. Все равно я чувствую, что больше сюда не вернусь.
Джованни сидел и курил, потом, тряхнув головой, ответил:
— Через пятнадцать дней придут англичане, даже сами фашисты так считают… Ты теперь на две недели едешь на дачу… когда вернешься, отпразднуем твой приезд… Что это тебе на ум взбрело?
К этим словам Джованни, желая нас утешить, добавил еще много других, и ему почти удалось своего добиться: после его ухода мы совсем приободрились, а он на этот раз, хоть мы были совсем одни в прихожей, не повел себя, как тогда при прощании в подвале, а только ласково погладил меня по лицу, как частенько делал, когда еще жив был мой муж, и я ему за это очень была признательна; мне чуть не показалось, что между нами действительно ничего не произошло и что я осталась такой, как всегда была.
Остаток дня прошел в подготовке к отъезду. В первую очередь я приготовила на дорогу большой пакет с едой: колбасу положила, несколько коробок сардин, рыбных консервов коробку и немного хлеба. Для отца с матерью сделала отдельный сверток: отцу положила мужнин костюм, почти новый, который он сделал себе незадолго до смерти и просил меня похоронить его в нем, но я в последнюю минуту пожалела такой красивый костюм из синей шерсти и положила мужа в гроб, обернув старой простыней, а костюм сберегла. Отец у меня был почти такого же роста, как муж, и я вместе с костюмом положила пару туфель, старых, но еще совсем хороших. Матери я решила отвезти платок и юбку. В тот же сверток добавила все, что у меня еще оставалось из бакалеи: несколько кило сахару и кофе, немного консервов и парочку колбас. Все это я уложила в третий чемодан, так что у нас теперь оказалось три чемодана и мешок, в который я положила одеяло с подушкой, на случай если нам придется заночевать в поезде. Мне все говорили, что теперь поезда идут два дня до Неаполя, а нам надо было сойти на полпути между Римом и Неаполем, и я решила, что не мешает быть предусмотрительной.
Вечером сели за стол, и на этот раз, чтоб не слишком огорчаться, я кое-чего приготовила; но едва только мы стали есть — началась воздушная тревога, и я увидела, как Розетта вся побелела и задрожала от страха. Тут я поняла, что, хотя Розетта долгое время держалась, теперь она сдала и нервы у нее никуда не годятся. Тогда я решилась бросить ужин и спуститься в подвал. Ни к чему это, правда, было: ведь попади бомба в наш старый дом — и он развалился бы на кусочки, похоронив нас под собой. Итак, мы спустились в убежище и просидели там вместе со всеми жильцами нашего дома три четверти часа на скамейке, в полной темноте. О приходе англичан все говорили, как о деле ближайших дней: они высадились в Салерно, неподалеку от Неаполя, а от Неаполя до Рима, даже если они медленно станут двигаться, доберутся за неделю, — ведь немцы и фашисты удирали, как зайцы, и не остановятся, покуда не добегут до Альп. Но кое-кто говорил, что в Риме немцы дадут бой, потому что Рим был важен для Муссолини, и ему наплевать, если разрушат весь город, лишь бы в него не вошли англичане. Слушала я все эти разговоры — и думала: как хорошо, что мы с Розеттой уезжаем. Розетта ко мне все прижималась, и я поняла, что она теперь всего боится и не успокоится, покуда мы не уедем из Рима. Вдруг кто-то сказал:
— Знаешь, что рассказывают? Они сбросят парашютистов. Вот увидишь, станут шарить по домам и всем жару зададут.