Он был упрям и объяснял все случившееся одним: в секрете был посторонний.
— Как лежали пограничники и окротделовец? — спросил Сурмач командира отделения.
Медлительный Леонид Тарасов долго присматривался к месту происшествия, потом ответил:
— Иващенко так и присох к винтовке за пеньком.
— Иващенко, это которого в затылок? — переспросил Аверьян.
— Да. Он и свалил контрабандиста на подходе. А Куцый… Куцый почему-то лежал на Иващенко, лицом вверх, — вспомнил и удивился при этом Тарасов. — Видимо, пятился, запнулся и упал.
— Что его подняло из-за своего пенька? — выспрашивал Аверьян. — Он же был дальше от нападающих, чем Иващенко?
— Ну, дальше… — вконец растерялся Тарасов, чувствуя, что его припирают какими-то непонятными ему фактами.
— Где была винтовка Куцого?
— У пенька, за которым он был в секрете.
Сурмача поразила догадка: «Яроша ударил прикладом Куцый!» Но он понимал, как это должно прозвучать, и хотел, чтобы пограничники самостоятельно пришли к тому же выводу.
— А как лежал окротделовец?
— Тоже на спине… Я подбежал — кровь из разбитой головы хлещет — снег вокруг потемнел.
— Могли его садануть контрабандисты? Вырвали у Куцого винтовку… — вел Аверьян расспросы в нужную ему сторону.
В разговор ввязался посуровевший Свавилов. Маленькие глазки заискрились синими холодными зарницами. Он понял, к чему клонит Сурмач, постарался быть объективным.
— Контрабандист привык к пистолету. Отбирать винтовку у пограничника — на это нужно время. А тут мгновение цена жизни и свободе. Расстрелять патроны им было некогда… Так что… — Но его мысль билась о другое. И это «другое» было чудовищным. Он восстал: — Да не мог Куцый, не мог!
— Чего не мог? — притворился Сурмач непонимающим.
— Ударить окротделовца прикладом, — чеканя каждое слово, произнес замнач. — Во имя чего?
И Сурмач понял, что приобрел в лице Свавилова недоброжелателя. Но Аверьяном уже владело упоение исследователя: «А что? А как? А почему именно так?»
Свавилов колупнул носком сапога снег, поддав его, словно детский мячик. Руки в карманах полушубка. Поелозил на месте, как бы вдавливаясь в землю. Почмокал недовольно губами, выражая всем этим высшую степень возмущения.
— Как это ловко получается: мы здесь, па границе, «выращиваем» шпионов, «пестуем» диверсантов, а вы, территориальники, у себя в округах их вылавливаете.
«Ну, чего он лезет в бутылку! — с сожалением подумал Аверьян. — И неглупый человек…»
— Я за Куцого ручаюсь головой! — резко, словно бы и в самом деле отдавал голову, чиркнул Тарасов ребром мясистой ладони по бугру кадыка. — Два года с ним хлеб-соль делили… Тут у нас человек раскрывается…
Аверьян получил разрешение осмотреть убитого контрабандиста. Ему помогал Свавилов.
«Здоровяк!» — подивился Аверьян.
Лицо у контрабандиста белое, чистое, без веснушек. А глаза должны быть голубыми.
Аверьян с трудом откатил задубевшее веко. Зрачок был неестественно большим и не круглым, а чечевицей, повернутой боком. Смерть налила в белки мути и вытравила из зрачков синеву… «Умер не сразу, — определил Сурмач. — Успел испугаться. А пуля-то — в самое сердце. Выходит… что-то увидел или услышал перед смертью. Может, окликнули пограничники?»
Но этот вывод не вязался с тем, который уже сделал для себя Аверьян: «Контрабандистам помогал Куцый. А если помогал, то напал первым — на Яроша. У контрабандистов, в таком случае, было преимущество. А убитый перед смертью все же испугался. Странно».
Они прощупали каждую складочку одежды убитого, вспороли на ботинках подошвы и сорвали каблуки. Ничего. Не дало результатов и самое тщательное знакомство с контрабандой, — просмотрели на свет и прогладили горячим утюгом все сто бумажек, в которых был завернут сахарин. Вскрыли часы. Ничего, достойного внимания.
Явился дежурный и сообщил, что «замнача вызывают». Свавилов ушел.
Аверьян начал заново осмотр.
Через часок вернулись с похорон пограничники. Вместе с ними появился и Свавилов. С полушубком и фуражкой расстался, оделся в гражданское, под местного дядьку.
— Выходи на свежий воздух, хватит киснуть в подвале! — крикнул он Сурмачу с порога.
Обиды, которую он унес с собою, словно бы и не бывало. В голосе звучала скорее дружеская просьба.
Сурмач вышел на порог.
— Дело есть, — пояснил Свавилов. — Надо бы нам с тобою в Лесное мотнуться.
До Лесного километра четыре. Шли и молчали. Впрочем, разговаривать было некогда: Свавилов — ходок опытный, такой марш-бросок затеял…
Село встретило их заливистым лаем звонкоголосых собак. Над хатами плыл сладковатый дымок, он приятно щекотал ноздри и напоминал, что есть на свете огромные запашистые караваи, выпеченные на поду в больших печах. У этих караваев вкусные, хрустящие корочки…
«Богатое село», — подумал Сурмач, присматриваясь к белым аккуратным хатам, высокие каменные фундаменты которых хлопотливые хозяйки подмазали цветной глиной еще летом. Осенние дожди до холодной синевы вымыли стены, мокрый снег надраил их до блеска, словно лихой взводный хромовые сапоги, отправляясь на свидание.
Леса здесь не жалели. Добротными заборами Лесное напоминало Сурмачу Шуравинский хутор. Некоторые хаты крыты щепой — специальными, очень тоненькими досточками. Чуть ли не под каждой завалинкой вылеживалось несколько сосновых и дубовых колод. Со временем распустят их на брусья, на доски, смастерят телегу, колеса, склепают бочки и вывезут свое ремесло на базар, в город…
«Богато живут, — еще раз подумал Сурмач, испытывая приятное чувство удовлетворения: — Когда-то все будут печь подовой хлеб…»
Огородами они подошли к каменному дому под новой щепой, который стоял чуточку на отшибе. Дубовое крыльцо и оконные наличники украшены искусной резьбой. Во дворе — добротные постройки.
Это была настоящая харчевня. Посещали ее, видать, многие. Хозяин поставил два широких, самодельной работы стола и тяжелые лавки. («Как у Ольги в хате», — вспомнил Аверьян.) Столы были аккуратно выскоблены ножом, а лавки заеложены до блеска.
Сегодня в тайной харчевне был всего один посетитель: чернобровый парнишка лет восемнадцати—девятнадцати с тоненькими усиками на верхней нервной губе. У него были веселые, плутовые глаза.
«Видел! Уже где-то видел!» — было первой мыслью Сурмача.
— Знакомьтесь, — предложил замнач, не называя имени.
Чернобровый парень встал. На голову выше Аверьяна. Улыбнулся, обнажив ровные, белые, один к одному зубы. Протянул руку.
— Дзень добрый…
Мягкий, певучий голос.
И Сурмач вспомнил: «Славка Шпаковский!» Только этот чуток помоложе, зато пошире в плечах и ростом, пожалуй, пониже. Славка Шпаковский родом из Перемышлян, это на Львовщине, где-то в предгорьях Карпат. И был у него брат… Юрко.
— Я знал твоего брата, Владислава, — вдруг неожиданно даже для себя заявил Аверьян. — Славку Шпаковского.
Оторопел Юрко, переглянулся с пограничником. В глазах — недоумение.
— А как вы пишетесь? Фамилия…
— Сурмач.
— Аверьян? — обрадовался паренек. — Йой, Славка мне рассказывал и про вас, и про панянку Ольгу, — карие глаза озорно заблестели.
— Про Ольгу?
— Да, да! — От переизбытка чувств он замахал сразу обеими руками, будто бил в барабан сигнал атаки.
— Но где ты его видел? Когда?
У Свавилова гора с плеч: не надо таиться от своего, все знает. Улыбнулся — рот до ушей.
— Шпаковский… вернулся… на родину…
Аверьян присвистнул: «Вот куда Славку занесло!»
— Славка наказывал передать, — начал докладывать Юрко, — позавчера границу перешли пятеро из УВО.[1] Готовил их сам атаман Усенко. У него теперь кличка Волк.
— Жаль, что ушел он тогда от нас, — не без злости проговорил Сурмач, вспоминая Журавинку и осечку с Воротынцем и Усенко.
— Славка говорил, — продолжал Юрко, — что их на вашей стороне кто-то встречал.