Шекспир называл историю зеркалом, в котором отражается все хорошее, что есть в нас, все хорошее, отринутое нами, главные идеи, влияющие на наши мысли и поступки. Так что история может раскрыть нам глаза на величайшие добродетели: смелость, доверие, верность, достоинство и не только. Равно как и на их поизносившихся собратьев: злость, зависть, трусость, высокомерие и т. д. Когда Гордон Гекко, герой фильма «Уолл-стрит», заявил, что жадность – это хорошо, эхом отражая мощную идею того времени, мы разглядели не только внешний блеск, но и гнусные последствия бесконечной алчности. Когда доктор Кинг Шульц решил пристрелить Кэлвина Кэнди, вместо того чтобы пожать ему руку («Джанго освобожденный»), нам предложили поразмышлять о тонкой грани между принципиальностью и инстинктом самосохранения. В английском языке слово story (история, рассказ) произошло от другого – однокоренного со словом wisdom (мудрость). Мудрость требует определенного самоанализа, рефлексии, отличающей нас от животных, с которыми мы сосуществуем (причем не всегда мирно) в одной экосистеме. Эта же идея отражается в названии, которое мы дали себе как виду. Homo sapience означает «человек разумный», причем sapience подразумевает как раз самоанализ. Так что история – это не просто используемый нами инструмент, она крайне важна, поскольку во многом определяет, кто мы. В некотором смысле это объясняет, почему тираны сжигают книги и в конечном счете тех, кто их пишет. Кроме того, смысловой компонент усиливает значимость истории. Она перестает быть праздным развлечением и становится ключом к осознанию нашей идентичности, того, как мы – люди – функционируем.
Мы гордимся своей индивидуальностью («я не просто один из многих»), и все же есть некое удовольствие в том, что порой наша хрупкая исключительность становится частью чего-то большего – единой силы, действующей ради всеобщего блага. Вот почему иногда мы собираемся вместе – на стадионах, в местах поклонения, в кинотеатрах. Голубям и пандам подобное несвойственно. В фильме «Хичкок» Энтони Хопкинс, исполнивший роль главного героя, стоит за дверью зала, прислушиваясь к каждому вздоху и воплю. Его фильм «Психо» превратил полный зал мельтешащих людишек в группу зрителей, объединенных общим, коллективным ощущением ужаса. Впрочем, с тем же успехом их могли объединить радость, удивление и любая другая человеческая эмоция. За исключением переломных моментов, наши чувства зачастую приглушены, обобщены и сплетены друг с другом так тесно, что нас едва ли что-то может взволновать. Зато в зрительном зале эти чувства, усиленные общим опытом, настолько живы, что их можно смаковать, невзирая на нашу старость и цинизм, – они как мамин рецепт из детства. Такова сила кинематографа, и во многом именно поэтому он приводит людей в восторг.
Телевидение охватывает группы поменьше, но все же способно объединить не только членов семьи, сидящих на диване, но и приятелей, столпившихся у кулера или болтающих о пустяках. Благодаря ему мы чувствуем связь с духом времени и не ощущаем себя песчинкой в этой безжалостной вселенной. Задача писателя – создать обряд, момент, механизм, вокруг которого объединятся люди. Проще говоря, когда мы смотрим спектакль, фильм или телепередачу, когда слушаем радио или читаем книгу, мы не одиноки.
Порой я шучу, что в жизни писателя три преимущества. Во-первых, вечеринки. Во-вторых, узнаешь, что в жизни не бывает ничего плохого – все становится материалом для истории. В-третьих, предоставляется возможность заглянуть в места, которые обычно закрыты для людей, не имеющих к ним прямого отношения. Мне доводилось ездить на заднем сиденье полицейских автомобилей, на переднем сиденье скорой помощи, бродить по коридорам тюрьмы, беседовать с солдатами, медсестрами, спасателями, профессиональными юристами и инженерами из самых разных отраслей. Разумеется, приходится предъявить документы, но, как только попадаешь внутрь, просто поразительно, с какой готовностью люди вступают в беседу. Это происходит потому, что все мы хотим, чтобы нас выслушали, одобрили. Забвение обладает не меньшей властью, чем творчество, и даже если не всем нам грозит вот-вот исчезнуть навечно, пожалуй, каждого гложет некая остаточная тревога, что мы отстанем, а племя меж тем двинется дальше, – это первобытный инстинкт.