Они с ребятами часто играли у колодца, особенно в жару — тут, казалось, как будто попрохладнее и повеселее, песочек влажный, свежая и густая трава. Но главным был, конечно, сам колодец, таинственный и чудесный. Можно было кричать в него, получая в ответ не то свой собственный, не то чужой, земляной, может быть, отклик. Можно было смотреть вниз подолгу, до головокружения, и видеть сначала серые в прозелени бревна сруба, мерцающий в глубине и манящий квадратик воды, а потом постепенно и кое-что другое, картинки какие-то смутные и ускользающие, которые не удавалось никогда разглядеть отчетливо, но именно этим они были и хороши… Вот и сейчас мальчик лег животом на сруб и замер. Ему представилось вдруг, что такие похожие колодцы, этот и домашний, и деревенский могут быть как-то связаны между собой в самой-самой глубине. Может, вода у них одна и та же и перетекает под землей туда и обратно? Они же как братья, подумал мальчик, а братья всегда заодно. Вон, Фомушкины, даже дерутся всегда вместе… Он смотрел в колодец все пристальнее и отрешенней, забывая уже почти, кто он и где, и что-то знакомое уже мерещилось ему в поблескивающем и растущем перед его глазами квадрате воды: дом их, что ли?..
— Ты чего тут? — услышал мальчик и очнулся.
Оглянувшись, он увидел пацана, ровесника примерно, рыжего, конопатого, босого в замызганной серой рубашке и коротких, выше щиколотки, штанах. Вид у него был взъерошенный и задиристый.
— Плевал? — подозрительно спросил рыжий.
— Куда? — не понял мальчик.
— Куда, куда! В колодец, вот куда!
— Зачем?
— Спрашивает еще! — Рыжий пацан подступил к мальчику вплотную. — Ты плевал, я видел. А ну, сматывайся отсюда, от нашего колодца!
— Он не ваш. Он общий.
— Общий, кто здесь живет. А ты чужой, ты откуда взялся?
— Не твое собачье дело, — ответил мальчик, вспомнив девчонку с автостанции. — Хочу и буду здесь.
— Плеваться он тут будет!
— Да не плевал я! — обиженно крикнул мальчик. — Зачем мне?
— Я не знаю, зачем! Придурок потому что! Много вас тут всяких ходит. Давай, давай отсюда, а то побью! — И рыжий толкнул мальчика в грудь.
Мальчик не любил и не умел драться, но почувствовал, что отступать никак нельзя. Если он сейчас струсит, то потом и до дома не сможет добраться, не хватит у него для этого смелости и сил. Тут была какая-то связь, смутная, но совершенно для него очевидная, и, осознав ее, он тоже толкнул рыжего в грудь. А через мгновение он уже мало что сознавал, погрузившись в вихрь мелькающих кулаков — своих и рыжего. Ему попадало по голове, по лицу, но боли он почти не ощущал, лишь короткие, горячие почему-то толчки. Он молотил и молотил кулаками, зная, что не остановится, пока у него есть хоть немного сил. И эта уверенность в том, что ему нельзя, некуда отступать, давала мальчику облегчающую безоглядность…
Когда он почувствовал на губах что-то соленое, рыжий вдруг отбежал от него в сторону.
— Все! — крикнул он. — Мы до первой крови только деремся!
Мальчик вытер нос, посмотрел на окровавленную ладонь и снова на рыжего. У того тоже виднелась под носом кровь, и это обрадовало мальчика.
— У самого кровь, — буркнул он, тяжело переводя дыхание.
Рыжий мазнул пальцами по верхней губе и неожиданно рассмеялся:
— Ничья тогда! Только у меня мало. А я тебя вон как льет!
— Это не важно. Все равно у обоих.
— Надо обмыться и на спину лечь, — сказал рыжий. — Я всегда так делаю.
Они умылись, поливая друг друга из ведра, и легли на траву недалеко от колодца.
— Можно рядом, — сказал рыжий. — Раз ничья, значит, мы равные. А все равно скажи, зачем ты в колодец плевал? Я же точно по губам видел.
— Да не плевал я! — сказал мальчик с досадой, словно от докучливой мухи отмахиваясь. — Это я слова говорил.
— Вон что… — протянул рыжий. — А зачем?
— Интересно, как отзывается.
— А что ты тут делаешь? — спросил рыжий вполне уже дружелюбно. — Я когда еще тебя увидел.
— В Корнево ехать надо. На машину хочу сесть.
— А у меня отец шофер! — хвастливо сказал рыжий. — Он по городу ездит. Легковое такси называется.
— А у меня отец инвалид, — сказал мальчик с гордостью.
— Нашел чем хвалиться! У нас вон сосед инвалид, еле ноги таскает. Мамка говорит, что помрет скоро.
— Заткнись! — крикнул мальчик. — Много ты понимаешь! Мой отец военный инвалид, понял? Он в грудь, ногу и руку раненый.
— Ну и что хорошего? — продолжал смеяться рыжий. — А мой не раненый, так это ж лучше! И у него медалей шесть штук целых. А у твоего?
— Две, — сказал мальчик хмуро. — А все равно ранение лучше всякой медали. Важней. Так папка говорит.
— Это чем же лучше? — спросил рыжий с ехидством. — Покалеченный — и все.
— Нет, не все. Кровь проливал потому что…
— Вот и ты проливал сейчас, — усмехнулся рыжий. — Вы, наверное, с отцом это любите.
Мальчик бросился на него, ударил и промахнулся.
— Ты чего?! — крикнул рыжий изумленно. — Дурной, да? Я же просто так сказал, понарошку. Я, вообще-то, кто на войне раненый, уважаю. А сосед наш просто так больной. У него в желудке язва завелась. А отец у тебя кто?
— Он на конюшне работает. С лошадьми занимается.
— А машина лучше лошади! Опять спорить будешь, да?
— Буду, — сказал мальчик упрямо. — Лошадь лучше.
— Это почему же?
— Лошадь живая.
— Так это ж хуже, дурак! Живая, значит, подохнуть может, а машине никогда ничего не сделается.
— Поломается машина твоя.
— А ее починить можно, а лошадь не починишь!
Мальчик молчал, не умея возразить на это. Он подумал, что с лошадью можно разговаривать и любить ее почти как человека, а машину, наверное, нет. Но говорить он этого не стал, совестно почему-то было.
— Давай в ножички играть, — предложил рыжий.
— Нет, мне ехать надо. Я на дорогу пойду.
— Никто тебя не возьмет. Маленьких не берут потому что.
— Возьмут, — неуверенно сказал мальчик.
Он вновь вышел за крайний дом, на обочину дороги и стал поднимать перед идущими машинами руку, но они все так же проскакивали мимо. У него уже и надежды почти не осталось, но он все стоял и стоял. Солнце спускалось к горизонту, в его низких лучах дорога слепяще сверкала, и там, на закате, был дом, и туда одна за одной уносились машины. Мальчик подолгу смотрел каждой вслед, пока в глазах не темнело и они не начинали слезиться…
Солнце село, небо на закате стало багровым, угрожающим, тревожным. Серость ранних сумерек постепенно покрывала все вокруг, смазывала краски, размывала форму предметов. Если раньше мальчик развлекал себя, разглядывая окружающее, то теперь делать это становилось все труднее, и тоска, такая же серая, как сумерки, начала охватывать и его душу. Нужно было уходить туда, где люди, и он, в последний раз бесполезно подняв руку перед машиной, медленно побрел в город.
— Эй, погоди! — услышал он, едва миновав первые дома улицы.
Мальчик остановился и увидел подбегающего к нему рыжего пацана. Он неожиданно обрадовался ему — хоть и дрались они, а все-таки свой человек, знакомый.
— Что, не взяли? — спросил рыжий. — Я же говорил!
— Все равно возьмут, — почему-то сказал мальчик.
— Возьмут! — хмыкнул рыжий. — Ночь уже! А куда ж ты идешь тогда?
— Так просто. Иду — и все…
— А хочешь, к нам пойдем? — предложил рыжий. — Тебе ведь все равно больше некуда.
— Пойдем, — кивнул мальчик.
Он почти не удивился, смутно предчувствуя, что с ним обязательно должно было произойти что-то подобное. Не мог же он остаться один на улице ночью, никак не мог.