Он шагнул вперед, высоко замахнувшись палкой.
И мальчик побежал, беззвучно плача, к дороге, к дому…
Выбравшись на дорогу, он медленно побрел по ней. Теперь не надо было ждать, пока его на машину или на подводу посадят, теперь он и сам сможет до дома дойти. И он шел, ощущая вокруг неторопливую, утомленную долгим дневным зноем жизнь степи. Густой, настоянный на солнце и запахах трав воздух был то неподвижен, то вдруг проходила в нем легкая, тягучая волна и исчезала бесследно; марево дрожало, зыбилось над скошенными полями, напоминая воду; стерня блестела; коршун кружил в вышине, завораживал однообразным упорством своего полета. На телеграфных проводах то поодиночке, то группами сидели сизоворонки с их радужным, праздничным оперением; сипло, устало стрекотали кузнечики, и весело, свежо пересвистывались суслики. Дорога была все та же, серая и пыльная, все те же были и поля, и мальчику казалось, что он увязает все глубже в степной простор, зной и тишину. Далеко впереди на верхушке придорожного засохшего дерева виднелась большая черная птица, и он никак не мог дошагать до нее. Она была неподвижна и недосягаема, и мальчику представлялось уже, что это какое-то главное степное существо, которое наблюдает сверху за всем вокруг и всем командует. Что-то сказочное и колдовское было в ней, и мальчику стало даже немного не по себе; когда птица все-таки приблизилась — и он различил уже и голову ее, и плечистое тело, и коричневатый отлив пера. Он не спускал с птицы глаз, чтобы не прозевать момент взлета, но она все сидела неподвижно, и мальчик подумал, что она, возможно, вообще не взлетит, не испугается его — такая она была большая и важная. А что если она, снявшись с места, не вверх полетит, а вниз, к нему, мелькнуло у мальчика. Чтобы перебить, заглушить чувство тревоги, он побежал к дереву, размахивая руками. И птица взлетела, медленно и неохотно, и показалась мальчику огромной как самолет. Едва заметно пошевеливая крыльями, она поднималась все выше, завершала за кругом круг, и у мальчика почему-то защемило в груди от вольного ее полета…
Навстречу показалась подвода, ползла с тягучим, нудным скрипом, как-то странно совпадающим со зноем, блеском солнца, пыльной дорогой и пустыми полями вокруг. На ней сидели две женщины в белых косынках. Они удивленно посмотрели на мальчика, и от этого их удивления он почувствовал себя особенно бесприютным и затерянным в степи.
А потом его догнала полуторка. Он поднял руку и даже испугался, оцепенел от неожиданности, когда она, проскочив мимо, вдруг затормозила. Ему показалось, что для остановки машины должна быть какая-то гораздо более серьезная причина, чем просто просьба подвезти. Он бежал к ней и со страхом думал, что скажет шоферу, и ждал, что тот рассердится и обругает его.
Высунувший из кабины шофер напомнил мальчику отца. Такое уже случалось несколько раз, и всегда его радовало и бодрило. И огорчало тут же — похож, но не отец…
— Чего тебе? — спросил шофер.
— Посадите меня! — задыхаясь от бега и волнения, попросил мальчик.
— Что ж, садись.
Мальчик торопливо юркнул в кабину, и машина тронулась.
— Так ты чего? — покосился шофер. — Прокатиться решил?
— Нет! — Мальчик покрутил головой, решительно отвергая такое предположение. — Мне домой надо.
— А где ж твой дом?
— Деревня Углы.
Шофер присвистнул.
— Ну это я тебе сильно не помогу. Мне километра через четыре в сторону сворачивать.
— Ничего, хоть четыре, — сказал мальчик.
Он только-только примостился на сиденье, начал в окно поглядывать, наблюдать исподволь за шофером, как машина остановилась. Неужели целых четыре километра проехали, подумал он, чувствуя разочарование и даже смутную какую-то обиду.
— Все, браток! — сказал шофер. — Дальше нам не по пути.
И мальчик вновь остался на дороге один. Ничего, подумал он, подбадривая себя, все-таки четыре километра проехал, да еще прошел сколько, может, целых пять. Всего почти десять получается и остается десять, мало совсем.
Подвода, вскоре догнавшая мальчика, остановилась, когда он еще и попросить не успел об этом. На ней ехали старуха и маленькая, белоголовая девочка.
— Садись, милый, — прошамкала старуха. — Подвезем.
Она ни о чем не стала расспрашивать мальчика, подремывала, держа в сморщенных руках веревочные вожжи. Молчала и девочка, изредка взглядывая своими синими глазами, и так они и ехали молча, лишь колеса поскрипывали, да лошадиные копыта глухо и мерно стучали по пыльной дороге. Мальчик устроился в телеге поудобнее и почувствовал себя совсем по-свойски. Ему казалось, что и старуху, и девочку он знает давным-давно, и им поэтому даже говорить не о чем.
Впереди показался перекресток, и мальчик спросил:
— Вы куда, бабушка? Мне в Углы надо.
— А мы в Забелье, милок, — отозвалась старуха. — Как будем сворачивать, так тебя и ссадим. Я скажу тогда, не бойся. Дома, чай, ждут?
Мальчик вдруг ясно представил себе мать, бабушку, сестренку и так захотел их увидеть, что движение подводы показалось ему мучительно медленным, прямо хоть соскакивай с нее и бросайся бежать изо всех сил. Мать скоро с работы должна вернуться, а, может, и вернулась уже; бабушка, наверное, возится в огороде или у летней печурки; сестра в куклы с подружкой, Нюркой соседской, играет… А ребята на речке, конечно, купаются, раков руками ловят, ежевику ищут в густых прибрежных зарослях… Медленная езда все больше томила мальчика, а тут еще и машина их обогнала, похожая на колхозную, и шофер, мелькнувший за лобовым мутным стеклом, был вроде бы дядя Пантелей…
— Далеко до Углов, бабушка? Сколько еще километров?
— Не знаю, милок, в точности. Десять, может.
Десять это мало совсем, подумал мальчик радостно. Это сколько пальцев на руках, вот они, все увидеть можно. А как километр проехали, так один палец долой.
— А километр, это сколько?
— И опять точно не знаю, — засмеялась старуха. — Вроде как десять столбов вот этих, телефонных, минуется, так и километр.
Мальчик стал считать столбы, и так долго тянулась подвода от одного к другому! Вот до первого доехали, наконец, вот до другого дотащились, вот третий приближается… А вот и десятый и километр долой!
Мальчик понемногу стал задремывать и почти заснул, когда телега вдруг покатилась быстрее, шибче, погромыхивая и подскакивая на ухабах. Он с усилием открыл глаза и увидел впереди длинный спуск, речку и мост. Лошадь не тащилась, как раньше, шагом, а бежала. Мальчик сначала обрадовался этому, но потом, взглянув на старуху, испугался. Она, вся перекособочившись, изо всех сил натягивала вожжи, стараясь придержать лошадь, но это ей не удавалось. Та все ускоряла бег, и телега уже грохотала, гремела, мотаясь из стороны в сторону. Лошадь понесла, догадался мальчик. Он уже испытал такое недавно, спускаясь на подводе с горы вдвоем с Колькой Лихачевым.
— Ой, батюшки! Да что же это?! — крикнула старуха тонким, истошным голосом.
Почувствовав прилив отчаянной, веселой даже какой-то решимости, мальчик выхватил у нее вожжи. Упершись ногами в грядушку телеги, он откинулся назад и почти повис, натягивая их всем весом тела. Телега по-прежнему грохотала и моталась, но ход ее, показалось мальчику, немного замедлился. Самым трудным было удерживать равновесие, и он вдруг с обжигающим страхом представил, как летит от очередного толчка в сторону или вперед, под колеса… Но тут лошадиные копыта застучали гулко, и телега выскочила на мост. Несколько секунд мальчик еще тянул вожжи с прежней силой, а потом отпустил их и сел на солому. Лошадь пробежала еще немного, перешла на шаг и в конце концов остановилась.
— Господи, твоя воля! — простонала старуха. — Страсть-то какая была!
Мальчик оглянулся и увидел, что она лежит на боку в задке телеги, обнимая плачущую девочку.
— Ох, спасибо, голубок! — Старуха приподнялась и начала мелко креститься. — Ты же нас от погибели отвел!
Мальчик молчал, дыша тяжело, как после бега. Окружающее виделось ему каким-то смазанным и смутным.
— Ах ты, дохлятина проклятая! — крикнула старуха на лошадь. — Чуть живая, кожа да кости, а припустила как! А теперь отдыхаешь, стоишь?!