— Старый он, — сказал Егор Егорович.
— Старый, — согласился Василий Иванович. — в Юрьев День восемьдесят пять стукнуло.
— Может, фельдшера позвать? — Егор Егорович надел майку.
— Был он, — ответил Василий Иванович. — Какие-то таблетки дал, а Кондратьевич, чертяка, их выплюнул.
А я думал о Вальке. Я видел, как она садится сейчас в поезд, как тот, другой, помогает ей. Глаза у Вальки не смеялись, и это почему-то чуть-чуть облегчало боль. Я подумал, что Егор Егорович прав, что теперь Валька часто будет вставать перед моими глазами то улыбающаяся, то грустная, но чаще улыбающаяся, потому что такой я привык видеть ее.
Прощай, Валька, горькая любовь моя! Изменится моя жизнь, будут в ней встречи, разлуки, трудные дни — только тебя не будет. Прощай, Валька!..
Мы работали до самого вечера, пока не село солнце и от яблонь не потек медовый дух. От усталости ныли мускулы, но это была приятная усталость — та, которую всегда испытывает истосковавшийся по работе человек.
— Ночевать ко мне пойдем, — сказал Егор Егорович. — У меня в хате диван есть. Хороший диван!
28
Я ворочался на продавленном диване, пружины скрипели, впивались в бока. Несмотря на раскрытые окна, было очень душно. Так всегда бывает перед грозой, когда все замирает, когда не шелохнется ни листочек, ни веточка, когда нет даже намека на ветер и воздух становится липким. Я никак не мог определить, который теперь час.
Перед глазами возникали то Зыбин и Серафим Иванович, то мать и Валька, то лица моих друзей — Кулябина, Марьина, Семина. Фронтовые друзья виделись мне отчетливо, как будто наяву. «К чему бы это? — подумал я. — Постой, постой… Какое сегодня число?.. Неужели пятнадцатое?.. Точно, пятнадцатое. Значит, все это было два года назад. Ровно два года назад».
И я вспомнил канун боя — самого страшного боя в моей жизни. Шли дожди — холодные весенние дожди. Земля уже не могла вобрать в себя всю влагу и мокро хлюпала под ногами, когда мы топали к походной кухне. Хлюп, хлюп! — туда, хлюп, хлюп! — обратно. И дожди, эти проклятые дожди, позволили немцам оторваться. Мы думали: «Шалишь, фриц! Все равно нагоним!» Но когда нагнали, они закрепились — не сковырнешь. Три раза поднимался наш полк в атаку, и каждый раз откатывался. А наша рота в резерве стояла. Семь дней и семь ночей дожидались мы своего часа, вслушиваясь в далекий гул канонады. А на восьмой — приказ. Ночью подняли нас по тревоге и повели. Куда? Про то наши командиры знали, а мы, бойцы, только догадывались, куда топаем. Солдатское дело такое: приказывают «иди!» — пойдешь, прикажут «ложись!» — ляжешь, прикажут «умри!» — умрешь, потому что ты присягу принял.
Сперва мы лесом шли, перебираясь через поваленные снарядами деревья, потом в болоте мокли, по пояс проваливаясь в липкую, вонючую топь. От бойца к бойцу шепоток полз: «Утром — атака». За болотом подлесок начался: березки, осинки, молоденькие дубки. Еще через час река блеснула, вспухшая от дождей. Почти вплотную к ней кусты подступали. Тут мы и остановились. Ротный разрешил покемарить. Покемарить перед атакой для солдата самое милое дело.
Я лег под кусточком, накрылся с головой мокрой шинелью. Около меня сержант Кулябин примостился. Чуть в стороне — Валерка Семин, прибывший две недели назад из пополнения. Возле него вытянул длинные ноги Колька Марьин, получивший утром ефрейторские нашивки. Нравились мне эти ребята, а почему нравились, объяснить не могу. Просто нравились — и все. Но если поглубже копнуть, то, пожалуй, можно объяснить, почему нравились мне эти парни. Моя довоенная жизнь походила на их жизнь, мои планы совпадали с их планами. После войны мы собирались учиться. Кулябин в сельскохозяйственный техникум метил — он в деревне вырос, Валерка Семин о театральном училище что-то плел, а Колька Марьин морем бредил.
Помню: меня словно в бок толкнули. Открыл глаза: утро, туман, шинель — выжимать можно. А на небе ни облачка. «Наконец-то!» — подумал я, и почему-то на душе стало весело.
Сержант Кулябин портянки перематывал.
— Так надежней, — сказал он мне.
Разве забыть мне гвардии сержанта Кулябина? Вот он стоит передо мной — широкоплечий, сильный, остриженный под машинку. Взгляд у него твердый, спокойный. Разговаривать много не любит. Скажет слово — точка. Но такой он только по службе. А так спорь с ним сколько хочешь. Я часто схватывался с ним. На правах сельского жителя Кулябин утверждал, что дрозда не выкормишь и не приручишь. А я хоть и горожанин, в птичьих повадках разбираюсь: в детстве я многих птиц выкормил и приручил, в том числе и дрозда.