Диван прижимался к мраморному умывальнику, которым мы не пользовались: в нем прохудилось дно. Мать советовала бабушке вынести умывальник в сарай, где хранились дрова, и разные ненужные вещи, но она, поглаживая рукой белый мрамор, говорила:
— Жалко. Он еще хороший — только дно починить.
— Тесно, — возражала мать.
— Ничего, — отвечала бабушка.
За умывальником находилась печь — высокая, до потолка; пол под дверцей был обит жестью, почерневшей от падающих на него угольков.
Посреди комнаты стоял стол — массивный, круглый, на одной ножке, суженной в центре и очень широкой вверху и внизу, особенно внизу. Несмотря на то что стол имел всего одну ножку, он стоял на полу прочно, словно влитой. На столе всегда была свежая скатерть, чаще всего та, в которой преобладал синий цвет — любимый цвет бабушки. Летом на столе стояла ваза с васильками или незабудками, осенью — с лиловыми астрами, весной — с фиалками, а зимой в вазе мокла какая-нибудь веточка, принесенная бабушкой с улицы. Я посоветовал ей купить на Даниловском рынке настоящие цветы в горшочках, но она в ответ усмехнулась. Комнатные растения бабушка не признавала, довольствовалась васильками, незабудками, астрами, фиалками и самыми обыкновенными веточками.
В двух шагах от стола возвышалось бабушкино кресло, массивное, глубокое. Свое кресло бабушка любила, никому не позволяла сидеть в нем. Опустится, бывало, в кресло, словно провалится в него, нацепит на нос пенсне, раскроет какой-нибудь роман на французском языке и замрет — только макушка видна: седые, чуть взлохмаченные пряди. Так бабушка отдыхала. Отдыхала она недолго. Почитает полчаса, вскочит и пошла: топ — туда, топ-топ — сюда. Она всегда находилась в движении, была непоседой. Мать говорила, что я весь в нее. Может быть, именно поэтому бабушка очень любила меня, хотя и наказывала часто, особенно за ложь — этого она терпеть не могла. Переминаясь с ноги на ногу, я стоял в углу, около шкафа, а бабушка, глядя на меня поверх пенсне, сердилась, говорила, что я должен стоять вытянувшись, как солдатик. Я старался стоять так, но у меня ничего не получалось. «Угол» казался мне самым страшным наказанием: я не имел права ни ходить, ни читать — мог только переминаться с ноги на ногу и всхлипывать.
— Прости меня, бабушка, — канючил я. — Больше не буду лгать.
— Ты это уже много раз обещал, — возражала бабушка.
— Но теперь это не повторится! — тянул я.
— Потерпи, потерпи, — не сдавалась бабушка. — Тебе полезно постоять в углу.
И все же держала она меня в углу недолго. Когда истекал срок наказания, я выбегал во двор и начинал носиться как угорелый — старался поскорее израсходовать ту энергию, которая накопилась во мне, пока я стоял в углу.
В раннем детстве, когда мне было лет восемь-девять, я, можно сказать, не любил бабушку. Вековуха говорила, что до революции моя бабушка была очень богатой. Та не скрывала этого — рассказывала, что ее выдали замуж насильно в шестнадцать лет за нелюбимого — владельца небольшой фабрички. Я был октябренком, ненавидел буржуев, мечтал, как и все мальчишки, стать красным командиром, даже во сне видел себя с кубарями, шпалами и ромбами в петлицах.