Собрав конфеты, мы снова садимся на лавочку, взволнованные и смущенные. Несколько минут сидим молча. Малыш — Галка называет его Колей — с сосредоточенным видом сдирает с конфеты обертку. Пальчики работают плохо, обертка не поддается. Коля начинает хныкать.
— Трудись, сын, трудись, — говорит Галка. — Привыкай все делать сам.
Коля ревет в голос.
— Не мучь его, — прошу я, — разверни конфету.
Галка качает головой.
— У него же сегодня день рождения! Ему сегодня все можно!
— Правда. — Галка улыбается и, склонившись над коляской, снимает бумажную обертку. Коля сразу стихает.
Солнечные блики лежат на опавших листьях, играют на Галкином платье — скромном, но сшитом с большим вкусом.
— Красивое платье, — хвалю я, ибо чувствую: надо что-то сказать.
— Из старья перешила, — отвечает Галка. — Заново скроила — и вот.
— Сама?
— Конечно.
— Вон ты какая. Ты, оказывается, и рукодельница.
— Жизнь всему научит.
Я смотрю на Галку. Красивей ее я еще никого не встречал. А Лида? Лида… Да года назад я и в мыслях не допускал, что смогу разлюбить ее.
В Галкиных глазах покой и счастье. В них много света, много доброты. Пушистая, наспех заплетенная коса сбегает с плеча. Меня все волнует и привлекает в Галке: пушистая коса, располневшая талия, стройные ноги в стоптанных на один бок туфлях, лицо с большим ртом и огромными глазами, в которых пока покой и счастье, а что будет в них через минуту — неизвестно.
— Как ты живешь теперь? — спрашиваю я.
— Как все, — отвечает Галка.
— Трудно тебе одной с малышом.
— Он сейчас в детский садик ходит. У меня выходной сегодня — вот я и решила побыть с ним. А так Авдотья Фатьяновна помогает.
— Ве-ко-ву-ха?
— Я и сама удивляюсь. — Галка улыбается. — Она всегда относилась к нам как-то странно. Особенно к матери.
— А почему?
— Не знаю. — Галка смотрит мне прямо в глаза.
«Не знает, — убеждаюсь я. — Значит, Вековуха ничего не рассказала ей».
Галкина мать умерла в начале войны. Она была самой молчаливой женщиной в нашем дворе. Никто не знал, как она жила раньше, от кого родила дочь Галку, похожую на нее как две капли воды: такие же огромные глаза в пол-лица, такой же большой рот, такие же роскошные волосы. Во всем облике этой женщины: в ее походке, рисунке губ, движении ресниц, не говоря уж о наполненных скорбью глазах, — было что-то трагическое, неподвластное моему пониманию. Жила Галкина мать бедно, но дочь одевала нарядно, хотя и не в шелка — в ситцевые платья приятных расцветок, в жакетки из дешевого сукна с вышивкой на карманах. Все это выглядело на Галке очень здорово, говорило о хорошем вкусе ее матери. Волосы у Галкиной матери были черные, очень густые и, видимо, очень мягкие. Она носила на затылке пучок, а дочь заплетала волосы в косу, пушистую и толстую, которую она то закидывала резким движением за спину, то держала спереди, перебирая пальцами кончики волос, более светлые, чем сама коса. В глазах Галкиной матери всегда была скорбь, а глаза дочери то и дело менялись. Иногда в них застывала грусть, а иногда они становились бесшабашно-веселыми. Смена происходила так внезапно, что я недоумевал. «Почему так получается?» — спрашивал я сам себя, не видя причин, которые могли бы повлиять на Галкино настроение.
Огромные, черные глаза приковывали к себе. Когда я смотрел на Галку, мне казалось: моя душа соприкасается с чем-то таинственным…
— О чем думаешь, Антон? — спрашивает Галка.
— Ни о чем.
Я лгу. Я вспоминаю то, что слышал от Вековухи незадолго до ухода в армию.
…В тот день я задержался на работе. Пришел домой, вижу — Вековуха. Она сидела наискосок от бабушки, выпрямившись на стуле. Из-под расстегнутого пальто виднелась кофта, тоже расстегнутая, под ней другая, третья и, кажется, четвертая. Кофты напоминали капустные листья, а Вековуха — кочерыжку.
Последнее время я виделся с Вековухой редко и теперь с удовольствием поздоровался с ней.
— Вишь, какой вымахал! — сказала Авдотья Фатьяновна. — Одно слово, верста.
— Высокий, — подтвердила бабушка.
Ее щеки слегка порозовели, глаза светились. Чувствовалось, бабушка рада Вековухе. «Бабушке полезно поболтать, — подумал я. — Она совсем осиротела, все время одна и одна».
Топка была раскрыта. Жарко мерцали крупные, золотисто-малиновые угли. По ним пробегали синеватые всполохи. Сбоку от печи лежала связка сухих дощечек, перевитых ржавой проволокой.