Мне стало совестно. Я подумал, что обманул этого человека, не оправдал его надежд.
— Ты парень башковитый, — сказал Егор Егорович, — и вроде бы не шалтай-болтай. — Он впервые обратился ко мне на «ты». Я расценил это как хороший знак. — Сейчас там, — Егор Егорович показал рукой куда-то вдаль, — вся пена, которую война подняла, собралась. Есть там и такие, что вроде тебя на море посмотреть хотят, есть и разная шваль. — Он помолчал и добавил: — Да что там дипломатию разводить! Я прямо тебе рубану: море посмотреть хочешь — валяй, но только оставайся тем, кто ты есть, — фронтовиком! В жизни соблазнов много. Раз согрешишь, другой, а там, глядишь, пошло и пошло…
— У меня голова варит, — пробормотал я.
— Зря ты все-таки уезжаешь, — сказал Егор Егорович. — Легкой жизни я тебе не обещаю — только на ноги становимся, но с каждым месяцем все лучше и лучше будет.
Его заботливость растрогала меня, и я воскликнул искренне, от всего сердца:
— Я вернусь! Вот только на море посмотрю и вернусь!
— Возвращайся, — сказал Егор Егорович. — Мы ждать будем…
Я брел по перрону и думал, как возвращусь сюда, на этот полустанок, как пойду по уже знакомой мне дороге, как открою дверь конторы. Я гадал, как встретит меня Егор Егорович. Получалось, что встретит он меня хорошо.
Похожая на густо смазанный блин луна вольно плыла по очистившемуся от туч небу, на котором серебрились легкие и прозрачные, словно батист, облачка. Ветер стих. Деревья стояли как солдаты в строю, даже верхушки не покачивались.
Я приспособил вещи у стены вокзала и, держа их под прицелом глаз, стал прислушиваться к разговорам, в которых на все лады варьировалась одна тема — будут ли места, а если будут, то сколько. Все надеялись уехать.
Изредка на перроне появлялся дежурный с керосиновым фонарем в руке, и тогда вдали возникал все усиливающийся гул, перераставший в грохот. Прогибая рельсы, проносился товарняк. Воздушная волна поднимала пыль, сдувала шапки. Ветки на деревьях тревожно метались, сбрасывая уцелевшие листья. За последним вагоном клубилась скрученная в спираль пыль, окрашенная в бурый цвет сигнальным огнем, который виднелся долго-долго, потом вроде бы останавливался, после чего внезапно бесследно исчезал. Внезапное исчезновение огонька обостряло и усиливало восприятие того, что окружало меня, придавая всему таинственность, превращая обыкновенное в необыкновенное — в то, чего жаждала и к чему стремилась моя душа.
Пыль постепенно оседала, ветки на деревьях успокаивались, перрон снова погружался в состояние покоя, который нарушали лишь возгласы и нечленораздельное бормотание.
«Как хорошо вокруг, — думал я, — как тихо, спокойно! Не верится, что тут была война. Не верится, что этот полустанок — полуразрушенное, обгоревшее строение. Не верится, что на полях еще ржавеют пушки и колючая проволока. А ведь все это так. От этого никуда не убежишь, потому что все это в памяти».
Так я думал до тех пор, пока на перроне не появились три молодые бабенки с корзинами и кошелками, перекинутыми через плечо, с тяжелыми ведрами в руках, в которых горбилось что-то, накрытое чистыми тряпками.
Одна из бабенок — крутолобая, стройная — была в распахнутом мужском ватнике, в тяжелых сапогах, в съехавшем набок платке. Она смеялась, озорно и игриво поглядывая по сторонам. Почти все мужчины повернули головы и стали смотреть на эту занятную бабенку. Она видела это и открыто улыбалась мужчинам.
Обойдя перрон, бабенки сгрузили свои пожитки около моей корзины. Они были слегка навеселе, но не настолько, чтобы это бросалось в глаза: во всяком случае, я подумал об этом только тогда, когда подошел к ним почти вплотную, — на меня пахнуло сивушным духом.
Звали красивую бабенку Валькой. Я отметил про себя, что подруги обращаются к ней почтительно — так, как обращалась солдаты-первогодки к фронтовикам, чьи руки огрубели на войне, а гимнастерки пропитались потом.
Парни — их было на перроне человек восемь — стали подкатываться к Вальке. Вначале они просто проходили мимо, роняя на испачканный мазутом песок тлеющие кусочки крупно измельченной махорки, потом стали кружить возле нее, как мухи у меда, бросая безобидные и вроде бы ничего не значащие фразы, которые можно было истолковать и так и этак. Валька оказалась бойкой на язык: она отвечала парням, и это, должно быть, вселило в них уверенность. Один из них — с нахальными глазами — подошел к Вальке и что-то сказал ей шепотом.
— Смелый! — Валька усмехнулась, в упор посмотрела на парня, и я тотчас понял, что у него нет ни малейшего шанса. Это почему-то понравилось мне.