— Ты любишь меня? — спросил я, проникаясь к Вальке таким бескрайним чувством, которого с лихвой могло бы хватить на троих.
— Не хрипи. — Засмеявшись, Валька обхватила мою шею, и перед моими глазами померкло все…
Я проснулся и тотчас вспомнил, что так и не поговорил с Валькой о нашей будущей жизни. Хотел разбудить ее, но она выглядела во сне такой беззащитной, такой трогательно-прекрасной, что я не осмелился нарушить ее покой. Лежа на боку, я несколько минут любовался Валькой. Ее розовый сосок, словно любопытный птенец, выглядывал из-под сбившейся простыни.
Я неслышно оделся и вышел во двор.
Солнце уже поднялось. Его косые лучи били прямо в лицо. Тетка Ульяна раздувала самовар — блестящий, как пожарная каска, и круглый, как купчиха. Она была все в той же цветастой косынке, из-под которой выбивались черные пряди с белыми прошивами седины. Округляя щеки и смешно выкатывая глаза, тетка Ульяна дула изо всех сил, но безрезультатно. Чертыхнувшись, она чиркнула спичкой и сунула в самоварную трубу пучок горящих невидимым пламенем лучинок.
— Доброе утро, — сказал я.
— Здравствуй, — откликнулась тетка Ульяна. — Как спалось на новом-то месте?
Мне почудился в ее словах намек.
— Хорошо спалось, — сказал я и покраснел.
— А Валька все дрыхнет? — Одним глазом тетка Ульяна смотрела на самовар, другим — на меня.
— Спит.
— А эти, — тетка Ульяна посмотрела на окна комнатенки, в которой ночевали Валькины подружки, — ушли.
— Куда?
— Должно, на барахолку. Она ранком у нас начинается — в семь.
Из самоварной трубы повалил дым — едкий, выбивающий слезы. Тетка Ульяна снова чертыхнулась и попросила:
— Помоги-ка самовар вздуть. Сухота на дворе, а угли все равно отсыревают.
Я вобрал в себя воздух и дунул изо всех сил.
— Так, — одобрила тетка Ульяна. — А ну-ка еще!
Маленький дворик окружала высокая, хорошо пригнанная изгородь с острыми верхушками. Под оголенным, очевидно, фруктовым деревом виднелся стол, врытый в землю. На нем в эмалированной миске лежали помидоры, огурцы в укропе, картофель в кожуре, в трехлитровой банке плавали в рассоле сморщенные, словно выжатые, «синенькие». У самой калитки росло неизвестное мне дерево, на голых ветвях которого висели красные, напоминающие помидоры, плоды.
— Хурма это, — объяснила тетка Ульяна и сорвала с дерева плод. — Попробуй-ка.
Хурма оказалась сладкой, чуть вяжущей.
— Нравится? — спросила тетка Ульяна.
— Угу.
— Муж-покойник любил хурму. — Тетка Ульяна вздохнула. — Он и посадил ее. А мне она не нравится — вяжет. Хотела обобрать да на базар отнесть, да все некогда.
Поглядывая на самовар, тетка Ульяна стала расспрашивать, кто я, откуда, сколько лет, где познакомился с Валькой, что говорила Дарья Игнатьевна, какое впечатление произвела на меня Анюта. Расспрашивала она с улыбкой, проявляя при этом свойственное женщинам любопытство, но любопытство доброжелательное, и я охотно отвечал ей. Задавая вопросы, она крошила лук — крупный, с лиловатым оттенком. Лук вышибал слезы, и тетка Ульяна, поднимая руку с ножом, стирала их запястьем, бормоча что-то. На веревке, протянутой от изгороди к дому, сушилось белье.
— А мы вчера долго сидели, — неожиданно сказала тетка Ульяна. — Знакомый твой приходил.
— Зыбин?
— Он. Как только Валька тебя увела, так он и заявился.
Сердце дрогнуло, но я не подал виду — спросил с усмешкой:
— И что?
— Он вино принес, — добавила тетка Ульяна. — Хорошее вино — не чачу.
У меня на языке вертелись вопросы, но я больше ни о чем не спросил, потому что почувствовал: тетка Ульяна обо всем расскажет сама.
— Ловкий парень он, — сказала тетка Ульяна, сделав упор на слове «он». — За чернявой ухаживал и про Вальку не позабывал.
— Чего он говорил ей?
— Разное, — тотчас отозвалась тетка Ульяна. — Но у меня взгляд и-и-и какой — я сразу поняла, что к чему. Валька своего не упустит, помяни мое слово! Зря ты прилепился к ней. У тебя, я чую, настоящий интерес, а у нее на уме баловство. Ты на Давыдову Анютку меть — вот кто тебе пара. Молоденькая, красивенькая из себя, и достаток в доме. А Валька непутевая. Ей бы только разлад внесть. Она у кого хочешь ухажера отобьет. Давеча чернявая попробовала осадить ее, но она выпустила коготки.
— Зыбин один ушел? — спросил я и почувствовал: голос у меня стал ломким, напряженным.