— Про то твоя сестра знает. — Серафим Иванович опять ухмыльнулся.
— Вот ужо напишу ей, — пригрозила тетка Ульяна. — Ей-богу, напишу!
— Напиши, — пробасил Серафим Иванович.
Мы славно выпили и сытно поужинали. Серафим Иванович икнул, помассажировал ладонью волосатую грудь:
— Хо-ро-шо!
— Очень хорошо, — согласился я.
Серафим Иванович посмотрел на меня оценивающим взглядом, подумал.
— В картишки не желаешь? — Он вытащил карты с непристойными картинками. Я такие уже видел — у пленных.
— В подкидного?
— В подкидного с теткой Ульяной играй! — Серафим Иванович перелистал колоду, нажимая на нее толстым и коротким, словно ножка белого гриба, пальцем. — В очко желаешь?
— В очко не умею. — Я сконфузился.
— Мигом выучу. Желаешь?
— Выучите.
— Разок просто так сыграем, а потом под интерес будем.
— Как это?
— Проиграешь — рубль.
Невелики деньги рубль. Хоть так крути, хоть сяк — все равно на рубль ничего не купишь. Коробок спичек на базаре и тот — трояк.
— Согласен!
Серафим Иванович объяснил мне правила игры, перетасовал карты, дал одну мне.
— Еще?
У меня на руках туз оказался.
Шестерка пришла.
— Еще дайте.
На этот раз валет выпал.
— Хватит!
Серафим Иванович сдал себе. Осторожно раздвинул карты, каждую в отдельности:
— Семнадцать у меня.
— А у меня девятнадцать!
— Твоя взяла. — Серафим Иванович все ухмылялся. — Скумекал игру?
— Скумекал.
— Ну тогда начали!
В голове мыслишка завертелась: «А вдруг повезет? Вдруг я столько деньжищ выиграю, что одеться-обуться хватит и еще останется?»
Замелькали грудастые бабы в непристойных позах и мужики с коронами на головах. Пошла-повалила карта. Каждый раз или туз у меня, или десятка. Меньше восемнадцати не набирал. Два раза очко выпадало. А у Серафима Ивановича то недобор, то перебор.
— Смотри-ка, — удивлялся он, — только сел, а уже червонец имеешь! Может, по пятерке начнем?
— Можно и по пятерке!
И снова пошла-повалила карта. Шелестели рублевки, трешники, пятерки. Карман, как тесто, распухал. Серафим Иванович лоб морщил, везучим меня называл, а мне иногда казалось — издевается.
— Может, теперя по червонцу?
— Хоть по два! — ляпнул я.
Три кона взял, а потом фортуна переменилась. Потом пошла карта к Серафиму Ивановичу. Карман на глазах тощал. Хотел остановиться, но подумал: «А вдруг?»
Никакого «вдруг» не произошло. Ободрал меня Серафим Иванович как липку — ни рубля не оставил. Белый свет померк в глазах, страх хлынул в сердце: как же теперь? Тетка Ульяна пришла с кухни и сразу поняла все.
— Ах, Серафим Иванович, Серафим Иванович! — запричитала она. — Зачем же ты так-то? Ведь он еще молодой, глупый.
— Не нуди! — крикнул Серафим Иванович. — Не твоего, бабьего, ума дело. Он не дитё. Сам соображать должон, что можно, а чего нельзя. Ты думаешь, он проигрывать сел? Нака-ся! — Серафим Иванович показал кукиш. — Он выиграть хотел. Вот и выиграл. Но я человек добрый, я своего брата фронтовика в беде не оставлю.
— Не оставь, Серафим Иванович, не оставь, — слезливо попросила тетка Ульяна.
Серафим Иванович положил ладонь ребром на стол:
— Значит, так. Ты везешь два чеймодана. Один — мне, а с другого барыш пополам. Идет?
— Идет.
Тетка Ульяна причитала, а Серафим Иванович ломал брови-запятые и обиженно сопел.
— Сегодня в ночь едем! — неожиданно объявил он. — Вот только тюльки возьмем по два пудика на брата — и айда. На ростовский как раз успеем — он из Сочи в три тридцать утра отправляется.
Я теперь понимал: Серафим Иванович во время игры жулил. Я видел это по его ухмылке, по быстрым, настороженным взглядам, которые он кидал на меня. Я хотел уличить его, но не смог — он играл «чисто». Если бы мне только удалось уличить этого негодяя! Я бы не полез за словом в карман, я бы… Мне казалось: я хитрый, опытный, мне пальца в рот не клади. А получилось наоборот. «Поделом тебе. В другой раз умней будешь», — укорял себя я, неся перекинутые через плечо чемоданы.
Серафим Иванович ковылял сзади, покрикивая:
— Да не шпарь ты, мать твою! Видишь — не поспеваю…
13
Мы съездили в Майкоп — удача. Вернулись в Сухуми с подсолнечным маслом. Продали — и снова в Майкоп. В первые дни настроение у меня поднималось, как ртутный столбик. В кармане, когда запускал в него руку, шелестели бумажки — мятые, грязные, пахнувшие подсолнечным маслом и тюлькой. Они придавали мне уверенность.