— Не трожь его, — пробормотала тетка Ульяна. — Видишь, он от одного твоего вида сомлел. А ему теперь нельзя это. У него теперь невеста есть — Давыдова Анютка. Я третьего дня написала Василисе — намек сделала.
«И кто вас просил?» — рассердился я.
Валька рассмеялась. В ее смехе было превосходство. Ее смех, казалось, говорил: «Анютка — это Анютка, а я — это я!»
Зыбин выпил одним махом стакан и, нетвердо ступая, пошел к двери. Скрип, скрип, скрип — проскрипели в наступившей тишине его сапоги.
— Куда ты, Лешенька? — проворковала Валька. — Мабудь, тебе с нами неладно?
Зыбин остановился, погонял по скулам желваки, посмотрел на Вальку и послушно сел подле нее. «И его приворожила, — подумал я. — А он-то хвастал. — Странно, но в этот момент я гордился Валькой. — Вон она какая! — сказал я сам себе. — Она кого хочешь сломает, перед ней никто не устоит». Разные мысли возникали у меня — и хорошие, и плохие. Плохих было больше. Я решил, что Валька живет с Зыбиным, что она приехала в Сухуми спекульнуть, а не ради меня, и обозлился. Я поставил в угол канистру, снял телогрейку. Я не смотрел на Вальку, но чувствовал: она не спускает с меня глаз.
— Умыться надо, — сказал я — мой голос прозвучал хрипло — и вышел во двор, где висел умывальник с медным хоботком.
Умывался я долго. Я не жалел воды. Я смывал не только дорожную грязь, но и старался остудить себя. Я хотел вести себя так, словно мне наплевать на Вальку. Я хотел показать всем, что она для меня ноль без палочки. А в сердце было совсем другое. Сердце стучало: тук-тук-тук! Сердце говорило: «Валька — это Валька. Ее ни с кем не сравнишь. Пусть она дрянь, пусть она такая-сякая, но она Валька».
Насухо вытеревшись, я вошел в комнату. Валька и Серафим Иванович базарили.
— Все подолом крутишь? — рычал Серафим Иванович. — Все неймется тебе?
— Ага, — ответила Валька, играя глазами.
— Характерная, — пробасил Серафим Иванович.
— А то как же! — весело отозвалась Валька. Она бросила на меня взгляд, усмехнулась и, обращаясь к Серафиму Ивановичу, спросила с подковыркой: — Скажи, Серафим, отчего ты на деньги падок?
— Я их своим горбом добываю! — взревел он. — А ты энтим местом. — И сделал непристойный жест.
Зыбин вскочил. Валька остановила его.
— Э-эх, Серафим! — укоряюще сказала она. — Забыть никак не могёшь, что не польстилась на твое богачество.
Серафим Иванович поерзал на стуле, поломал брови-запятые, покосился на тетку Ульяну. Та погрозила Вальке пальцем и, обернувшись к Серафиму Ивановичу, вскрикнула:
— Ты не обидь сиротку — сестру мою! Ее и без того весь век обижали.
Серафим Иванович засопел и стал есть, откусывая большие куски.
— Садись. — Валька показала на стул подле себя.
Я сел на другой наискось от нее.
Валька усмехнулась. Ее лицо отобразило досаду, по лбу пролегла бороздка — предвестница плохого настроения. Я хоть и мало общался с Валькой, но все же знал, что обозначает эта бороздка. Мне почему-то сделалось весело. Схватив первый попавшийся стакан, я протянул его Серафиму Ивановичу:
— Налейте-ка мне!
От чачи я осмелел и, стараясь не глядеть на Вальку, стал рассказывать про свои похождения. Я не скупился на выдумки. Меня так и подмывало посмотреть на Вальку. Вначале сдерживался, а потом, захмелев, повернул голову и, встретившись с васильковым взглядом, сразу потерял дар речи.
— Чего смолк? — пробасил Серафим Иванович. — Ври дальше.
— А я тебе поклон привезла, — сказала Валька, — и письмецо.
— От кого? — спросил я, хотя уже понял от кого.
— От Егора Егоровича. Он и отпустил меня только посля того, как вызнал, что я тебя повидать еду.
— Где письмо?
— А ты станцуй сперва.
— Вота еще! — защитил меня Серафим Иванович. — Подумаешь, невидаль — письмо от председателя. Мы таких председателев с потрохами купить можем.
— Его не купишь, — быстро сказала Валька. — Он не чета тебе.
— Эх-ма! — не сдавался Серафим Иванович. — Одно название — председатель. А у самого — ни шиша. Портки и те в латах. У денег живет и не пользуется, дурак.
— Вот и ладно, что не пользуется.
Они стали переругиваться. Я читал письмо, которое Валька сунула мне.
Письмо как письмо. Крупные, шатающиеся буквы. Неправильно расставленные знаки препинания изобличали в Егоре Егоровиче человека, прибегающего к писанине лишь в случае крайней необходимости. Ничего особенного он мне не писал — просто сообщал, что в колхозе они там поднатужились и выдали колхозникам еще по двести граммов зерна, так что на круг вышло не хуже, чем в других хозяйствах. «Маловато, правда, — писал Егор Егорович, — но ведь, извиняюсь, и Москва не сразу строилась».