С одной стороны, его исповедь возмутила меня, вызвала даже ненависть, потому что он — я понял это — загнал в гроб свою жену, а с другой стороны, в его словах, в том тоне, которым он произносил их, проглядывало что-то человеческое, виноватое и понятное мне. Я молчал.
— Загрызут меня в Моршанске, — сказал Серафим Иванович, — если я ворочусь. А ворочаться надо — сын. Не век же ему с тещей жить. Но ты об этом покуда молчок, потому как я еще не решил, кого мне слушать — Василису или свое нутро. Проведает про мои разговоры толстуха — вой поднимет. Ей и без того на меня невесть что плетут. Даже до Ульяны слухи докатились, а с ней браниться мне, сам понимаешь, не резон: ночую бесплатно на всем готовом, а с других она три шкуры дерет. За ночь по червонцу — разве напасешься?
— А муж у вашей… э-э-э… сожительницы где? — спросил я.
Серафим Иванович шумно вобрал в себя воздух, выдохнул и сказал.
— Муж у нее погиб, сын без вести пропал, а дочка расписалась с офицером и уехала. После этого я и сошелся с Василисой, потому как она для одинокой жизни не приспособленная. Сам небось слышал — есть такие бабы, которые без мужицкого духа в доме жить не могут. Василиса тоже такая. — К Серафиму Ивановичу вернулась былая невозмутимость, в каждом его слове ощущалась уверенность. Даже протез на его ноге скрипел требовательно, резко.
На пристанционном базарчике визгливо перекликались закутанные в платки торговки. Над кастрюлями, выбиваясь из-под крышек, вился парок. Пахло борщом, чесноком, солеными огурцами. Я очень хотел есть, но Серафим Иванович сказал:
— Не переводи зазря деньги. Дома наедимся — Василиса любит пожрать и каждый день готовит прорву.
Падали снежинки — редкие, пушистые, похожие на маленькие парашюты.
— Вот беда — попутной подводы нет, — сказал Серафим Иванович и, вихляя задом, медленно направился к стоявшей в отдалении бричке, около которой суетился мужичок с кнутом в руке.
Он не соглашался ехать, мотал головой, а Серафим Иванович долго, не повышая голоса, что-то втолковывал ему.
— Вот же бес! — воскликнул мужичок. — Не отцепишься ведь?
— Не отцеплюсь, — сказал Серафим Иванович.
— Ладно, сделаю крюк.
Серафим Иванович подошел ко мне и, довольно ухмыляясь, сказал:
— Уломал — грузи чеймоданы!
Зима уже пришла на Кубань, но снега пока было мало. Он лежал на пашне, набившись в складки, отчего пашня казалась присыпанной мелом. Земля, прихваченная легким морозцем, горбилась на обочинах, изрезанная колесами дорога блестела. Конь с выпирающими ребрами бежал прытко. Комья грязи барабанили по передку брички и изредка шлепались черными лепехами на пахнувшее знойным полднем сено. Понукая коня, возница взмахивал кнутом и жадно тянул ноздрями исходящий от наших чемоданов тюличий дух.
— Дюже хорошо пахнет, — то и дело повторял возница.
— Довезешь благополучно — тюлькой отблагодарю, — пообещал Серафим Иванович.
— Давно не солонцевался! — обрадованно воскликнул возница и ожег кнутом коня.
С пригорка, откуда как на ладони, виднелся хутор, вела вниз дорога, обращенная к югу и по этой причине сильно раскисшая, с вывороченными пластами земли.
— Дюже круто, — сказал возница и натянул вожжи.
Конь напружинил мускулы и начал осторожно спускаться, приседая. Бричка наклонилась. Съехавший чемодан ударил меня в бок.
— Как бы не перевернуться, — заметил я.
— Лишь бы тюлька не пострадала, — откликнулся Серафим Иванович. Он сидел на краю брички, свесив здоровую ногу. Одной рукой он придерживал чемодан, другой — костыль.
Из-под копыт летела грязь. Один ком саданул меня в лоб. По щекам потекла липкая и холодная жижа. Я вынул носовой платок и вытер лицо.
Бричка благополучно скатилась с пригорка, и мы рысью въехали в хутор с белеющей на отшибе церквушкой, без креста на поржавевшем куполе, без колоколов на колокольне, с обвалившейся штукатуркой на стенах, на которых бурыми пятнами проступал потемневший от времени кирпич. Я стал глазеть по сторонам. Я хотел поскорее увидеть Вальку, но не увидел ни одной живой души: хутор казался вымершим, и, если бы не клубящиеся над трубами дымки, я, наверное, подумал бы, что он покинут жителями.