Бричка остановилась в центре хутора около хаты в три окна. К ней примыкал большой приусадебный участок, обнесенный покосившимся плетнем, видимо, поставленным еще до войны и с тех пор неремонтировавшимся. На плетне висели перевернутые глиняные горшки и крынки с ворсистыми, снежными коронами на донышках. Вдоль плетня тянулся виноградник, раскинувший паучьи ветви с сухими, сморщенными листьями. За ним виднелись широкие грядки, припорошенные снегом. В междурядьях снег лежал густо, почти сравниваясь с четкими квадратами грядок, и весь участок казался похожим на огромную шахматную доску.
За окном, уставленным цветами, мелькнуло женское лицо, потом на крыльцо выкатилась дебелая женщина в чувяках на босу ногу, в накинутом наспех халате, из-под которого выглядывала ночная рубаха в кружевах. Женщина именно выкатилась, а не вышла — слово «вышла» не подходило к ней. Толщина этой женщины поразила меня. Но, несмотря на свою толщину, женщина не производила отталкивающего впечатления — на ее щеках играл румянец, блестящие черные-пречерные глаза светились неподдельной радостью.
— Вернулся, гулена, — пропела она высоким сопрано и развела в стороны руки, намереваясь обнять Серафима Ивановича.
А он отстранил женщину и ворчливо сказал:
— Будя, будя — на людях ведь.
Женщина виновато мигнула и устремила взгляд на меня.
— Знакомьтесь, — буркнул Серафим Иванович.
— Василиса Григорьевна, — пропела женщина и протянула мне теплую, оказавшуюся неожиданно маленькой ладонь. — Проходьте, — и она распахнула дверь.
Убранство комнаты свидетельствовало о вкусах и наклонностях хозяйки. В глаза бросилось обилие маленьких подушечек, так называемых думочек, и всевозможных вышивок, лежавших всюду — на продолговатом столе, комоде, на спинках разобранной и, казалось, еще сохранившей тепло женского тела кровати с четырьмя никелированными набалдашниками. Выбеленные стены пестрели от множества открыток, изображавших кисок с бантиками, целующихся голубей, набриолиненных молодых мужчин с породистыми лицами и женщин, в основном жгучих, как и хозяйка, брюнеток, пронзенные стрелами сердца, над которыми красовалась надпись: «Жди меня, как я тебя!»
Такие открытки пользовались во время войны спросом. Они «украшали» блиндажи, госпитальные палаты, общежития. Я много раз говорил однопалатникам и однополчанам, что эти открытки — кустарщина, безвкусица, но никого, кажется, не переубедил. Слушая меня, ребята перемигивались, а потом кто-нибудь заявлял: «Кончай, Жорка! Не смыслишь ты в этом деле».
Еще недавно такие открытки возмущали меня, но теперь я подумал при виде этой безвкусицы, что Василиса Григорьевна, наверное, очень добрая, хотя и недалекая женщина. Она совсем не походила на свою сестру, однако, вглядевшись, я понял, что ошибся. Тетка Ульяна и Василиса Григорьевна походили друг на друга — тот же разрез глаз, те же линии губ.
Василиса Григорьевна стала собирать на стол, а я сел у окна. Из него виднелась часть развороченной, будто перепаханной плугом, улицы и хаты с выпирающими палисадниками. Поджарый хряк возился у столба, подрывая его рылом. Из калитки, расположенной наискосок, выскочил пес и помчался по улице.
— Знаешь, кого он выглядает? — спросил Серафим Иванович, прикрывая ладонью зевок.
— Кого? — откликнулась Василиса Григорьевна.
— Вальку Сорокину. Ведь энто она приволокла его к твоей сестре.
— Да? — Василиса Григорьевна не выразила никакого удивления. — Давеча видела — проходила мимо.
— Стерьвя энта Валька, — с уже знакомой мне интонацией сказал Серафим Иванович.
— Молодая она.
— Молодая, да ранняя. — Серафим Иванович сплюнул.
— Чего взъелся на нее, Иванович? — Василиса Григорьевна подозрительно посмотрела на сожителя.
— Так… — Серафим Иванович опять зевнул. — Расскажи лучше про здешние новости.
— Какие у нас новости, — пропела Василиса Григорьевна. И добавила: — Москвич тут объявился. На квартиру, к Давыдовым стал, но уехал временно.
— Так ведь энто ж он. — Серафим Иванович указал на меня и расхохотался.
— Он? — Василиса Григорьевна перевела взгляд в мою сторону. — Тот, гутарять, в богатом пальте был и в богатых очках.
— В очках? — Серафим Иванович поморгал. — Разве ты носишь их?
Я сунул руку в карман.
— Пропали очки. Они в пальто были.
— Продали мы его демисезон, — пояснил Серафим Иванович. — Профуфукал он денежки, а жить надо.