Я вспомнил эту атаку, а не самый страшный бой в своей жизни. Самый страшный бой я старался не вспоминать: он вышибал у меня холодный пот и рождал чувство вины перед погибшими — перед Кулябиным, Марьиным и Семиным. Но, несмотря на то, что я старался не вспоминать самый страшный бой, он часто снился мне и возникал на короткие мгновения перед глазами, и я, переживая гибель своих друзей, каждый раз думал: «А ведь могли убить и меня».
Мне захотелось рассказать Вальке обо всем — и о гибели своих друзей, о той первой атаке, захотелось рассказать ей, что наш взвод в ту ночь не понес никаких потерь, если не считать трех легкораненых, тут же отправленных в медсанбат и вскоре снова вернувшихся в строй, но я почему-то решил, что Валька не поймет меня, и сказал совсем не то, о чем думал:
— Когда же мы теперь встретимся?
— Завтра приходь на это же место, — ответила Валька.
Я привлек ее к себе.
— Не надо, — сказала она.
И вот я проснулся.
— Баба не пиявка, а кровь сосет, — нравоучительно изрек Серафим Иванович и ухмыльнулся.
Он, видимо, только что встал и теперь ходил по комнате в нательной рубахе и кальсонах, с уже прилаженным, на весь дом скрипевшим протезом. Лицо Серафима Ивановича опухло от сна, выделялись резкие, сильно старившие его складки. В вырезе нательной рубахи виднелись волосы на груди — густые, с проседью. Остановившись, он взял брюки и ловко вогнал в штанину протез, потом, застегнув брюки, зачем-то ощупал протез, поломал брови-запятые и снова стал мотаться по комнате.
За стеной гремела посудой Василиса Григорьевна. Вкусно пахло поджаренным салом.
— Григорьевна! — крикнул Серафим Иванович.
— Чего тебе?
— Подь-ка сюда.
— Сей момент.
— Подь, тебе говорят!
Раскрасневшаяся от кухонного жара Василиса Григорьевна вкатилась в дверь, вытирая о фартук перепачканные мукой руки.
— Глянь-ка, как его Валька… — Серафим Иванович кивнул на меня. — Враз осунулся…
— Она такая, — сказала Василиса Григорьевна.
Я молча стал одеваться под одеялом.
— Отворотись, — прогудел Серафим Иванович, покосившись на сожительницу.
Василиса Григорьевна всплеснула руками, словно курица крыльями, сконфузилась и отвернулась. Я оделся в один миг, как одевался в учебном подразделении под бдительным оком старшины. Опоясывая себя ремнем, сказал, обращаясь к Василисе Григорьевне:
— Вот вы сказали про Вальку — такая. А какая она?
— Такая, — неуверенно повторила Василиса Григорьевна и посмотрела на Серафима Ивановича.
— Стерьвя она! — прогудел он. — С первым встречным в поддавки играет.
— Не сомневайся, вьюнош, — подхватила Василиса Григорьевна. — Люди гутарять, она с кем попало тягается.
— Брешут люди! — прозвенел чей-то насмешливый голос, и в комнату вошла, сдергивая с головы платок, Дарья Игнатьевна — в стоптанных сапогах, в телогрейке, из-под которой выглядывала пуховая кофта домашней вязки. Она повела носом и сказала:
— Ну и смердит же у вас!
— Чем? — Рот у Василисы Григорьевны приоткрылся, руки повисли.
— Тюлькой, — пояснила Дарья Игнатьевна и глянула на меня.
— А-а… — Василиса Григорьевна заулыбалась. — Завсегда так пахнеть, когда Иванович вертается. После него два дня и две ночи такой же дух держится, а на третий пропадаеть.
Серафим Иванович поскучнел лицом, а Василиса Григорьевна с неожиданной легкостью метнулась к стулу, провела по нему фартуком:
— Садись, кума.
Дарья Игнатьевна села, расправила на коленях юбку и спросила с иронией:
— Серафим Иванович, я слышала, помощничком обзавелся?
— А вам-то что? — процедил Серафим Иванович.
— А то… — Дарья Игнатьевна произнесла «а то» с каким-то подтекстом, который я не понял, а Серафим Иванович, видимо, уловил что-то: лицо его побурело, пошло пятнами.
— Завидки берут? — выдавил он.