— Завидки? — Дарья Игнатьевна рассмеялась.
Серафим Иванович сузил и без того узкие глаза, скрипнул протезом и, набычившись, брякнул:
— Все женишка для дочки подыскиваете? Ежели так, то опоздали: он с Валькой Сорокиной спутался. Всю ночь жениховался с ней.
— Ну хватит, — сказал я.
— Аховый ты человек, Серафим Иванович, — с неприязнью произнесла Дарья Игнатьевна. — И как только тебя земля носит?
— Носит! — Серафим Иванович ухмыльнулся. — А вот Анютке вашей с Валькой не совладать. Валька кому хошь нос утрет. Она на любовь ох какая!
Василиса Григорьевна насторожилась:
— А ты откель, Иванович, это знаешь?
— Знаю, — Серафим Иванович пустил сап. — Рассказывали.
Дарья Игнатьевна бросила на него взгляд.
— Все, значит, толки собираешь?
— Информацию, — огрызнулся Серафим Иванович.
— Информацию? На что тебе такая-то?
Лицо у Серафима Ивановича стало как мясо на прилавке.
— Чего прицепилась? — взревел он. — Ты кто, чтоб допрос с меня сымать?
— Заело? — спокойно спросила Дарья Игнатьевна. — Значит, есть еще в тебе совесть.
— Нетути! — Серафим Иванович показал кукиш. — Я ее вместе с ногой утратил — тама!
— Там все что-нибудь утратили, — возразила Дарья Игнатьевна. — Ты ногу, я — мужа, он, — Дарья Игнатьевна по-хорошему посмотрела на меня, — свои лучшие годы.
Серафим Иванович расхохотался:
— Сравнила… энто самое с пальцем! Нога — энто нога. Ясно? Она не чья-нибудь — моя. Ясно? А ты — муж, лучшие годы. А еще умной слывешь. — Он смолк на мгновение, сверкнул глазами-льдинками и, словно гвоздь вбил, сказал: — А Валька, — Серафим Иванович зыркнул на меня, — его еще помотает, еще пососет.
— Хватит о ней, — повторил я, с трудом сдерживаясь.
— Сорокина Валька — неплохая женщина, — сказала Дарья Игнатьевна. — Красивенькая из себя. Коли она нравится ему, — мать Анюты посмотрела на меня, — а он ей, то, как говорится, совет им и любовь. Вот и весь сказ.
Ее слова внесли разрядку. Наступило молчание. Серафим Иванович обиженно засопел. Пригорюнившись, Василиса Григорьевна переводила глаза с него на Дарью Игнатьевну.
— Господи, господи, — пробормотала она. Поймав взгляд Дарьи Игнатьевны, спросила: — А крестница где?
— В станицу собирается.
— Зачем?
— С дедом. Ему в амбулаторию надо. Старый он — боится, не дойдет.
— Мой тоже едеть, — пропела Василиса Григорьевна. — Ваши как, пешие или на бричке?
— Пешие.
— Могу подвезть, — предложил Серафим Иванович. Ему, видимо, хотелось помириться с Дарьей Игнатьевной. — За мной в десять приедут.
— Спасибо, Серафим Иванович! — Дарья Игнатьевна отвесила ему шутовской поклон. — Только наши с тобой не поедут.
— Нам свободней будет. — И Серафим Иванович фыркнул.
— До скорого, кума! — И Дарья Игнатьевна, повернувшись ко мне, добавила, накрывая голову платком: — И тебе, молодой человек, до скорого! Не держи в мыслях худого и, если понадобится что, приходи.
— Спасибо. — Я ощутил на лице краску стыда. «Нехорошо получилось. Так ничего и не объяснил».
Когда Дарья Игнатьевна вышла, Серафим Иванович покрутил головой и сказал с усмешкой:
— Замуж хочет Анютку выдать — факт!
— Чего ж тут плохого, Иванович? — заметила Василиса Григорьевна и, подойдя к нему, осторожно погладила его руку.
— Будя, будя, — проворчал Серафим Иванович, отстраняясь. — Говорено ведь — не люблю я энтого.
Василиса Григорьевна поморгала, всхлипнула и, теребя фартук, покатилась на кухню.
— Липучая баба, — поморщился Серафим Иванович. — Ей бы только губы марать.
— Любит она вас, — сказал я.
Серафим Иванович отмахнулся.
— Нашего брата сейчас все женское сословие любит, потому как голод на нас.
«А Валька не такая, — подумал я. — Она сама выбирает. Захочет — любого на колени поставит». Несмотря на то, что я провел с Валькой ночь в шалаше, несмотря на переполнявшую мое сердце любовь, я не мог сказать, что Валька принадлежит только мне. Я ждал от нее любой выходки и не удивился бы, если бы она выкинула какой-нибудь фортель.
Василиса Григорьевна внесла сковородку с чуть остывшей яичницей. К ней уже вернулось прежнее настроение, и она беззаботно и весело начала хлопотать у стола.
— Растревожила меня Давыдова-ведьма. — Серафим Иванович поиграл бровями. — Сколько раз упреждал тебя — не водись с ней.
— Как же можно, Иванович. Ведь она кума мне.
— Ну и что? Как ты полагаешь, для чего она шастает к тебе? Развесть нас хочет — вот для чего! Хоть мы и незаписанные, а все одно муж да жена. «Чого-чого?» — хохлушка проклятая.