— Вы куда сейчас? — спросила меня Анюта.
— Он посля нас на базар побегить, — прошамкал Кондратьевич, — к дружку своему.
— Никакой он мне не друг! — воскликнул я. — Откуда вы взяли?
— Друг или нет, а спекулируете вместе, — прошамкал Кондратьевич и поскользнулся.
— Осторожно, деда, — предупредила Анюта.
— Склизко, — бормотнул Кондратьевич. — Дюже малоснежная нонче зима. Ежели ишо не подсыплеть, беда будеть.
— Какая беда? — не понял я.
Кондратьевич боднул меня взглядом.
— У крестьянина одна беда — недород.
— Пошли, деда, — сказала Анюта и кивнула мне.
Я долго-долго провожал взглядом сгорбленного, щуплого Кондратьевича и гибкую, словно хлыст, Анюту. Я понимал эту девочку: хутор, глушь, от ближайшего города сто с лишним верст. И вдруг я — москвич в нарядном пальто, с хорошо подвешенным языком. Наверное, то первое впечатление все-таки у нее сохранилось. Но я любил Вальку. И сейчас, проводив взглядом Анюту, я стал думать о ней, о Вальке. И хотел поскорее увидеть ее.
Еще не смеркалось, но воздух уже помутнел, стал синеватым, каким он становится на исходе дня, когда садится скрытое облаками солнце. Дымы над трубами выпрямились, и теперь они казались синеватыми подпорками, на которых держится небо. Ветер стих. Все готовилось к ночи.
Похрустывал под ногами снег. Пахло свежим арбузом — так всегда пахнет, когда безветренно и усиливается мороз.
Эта станица ничем не отличалась от других кубанских станиц — узенькие улочки с развороченным на них черноземом, жирно блестевшим под припудрившим его снегом, хатенки, крытые соломой, черепицей, реже железом, колодцы с тускло отливающими наростами льда и сады, сады, сады, раскинувшие в разные стороны оголенные ветви. Центр станицы располагался по обе стороны шоссе, по которому редко пробегали старенькие полуторки и трехтонки, доживающие свой век, и доживающие его достойно — так, что и позавидовать можно. Помятые радиаторы, натруженно гудящие моторы, стершаяся краска на бортах — все это говорило о том, что машины давно не ремонтировались: не хватало, видимо, запчастей. Я подумал, что сейчас, после войны, не хватало и самого главного — хлеба: ведь все кругом было разрушено, искорежено, побито. В центре станицы стояло сгоревшее здание кирпичной кладки. Стены хранили следы копоти, и чуть поодаль возвышались деревья — мертвые, без коры, с гладкими, будто отполированными, стволами.
Тут же, в центре, был базар. Он был обнесен забором с проделанным в нем лазом, к которому сходились, словно ручейки, занесенные снегом тропинки. Наискосок от базара находился райисполком. Проходя мимо него, я чуть не налетел на Егора Егоровича. Вид у него был рассерженный.
— А-а, — сказал Егор Егорович, запихивая в карман какие-то бумаги… — Вот уж не думал, что ты с этим типом снюхаешься.
Я много раз представлял себе встречу с Егором Егоровичем. И думал, что у нас получится душевный разговор. Я уже давно-давно решил рассказать ему все-все, попросить у него совета, помощи. А теперь эти его первые слова обозлили меня, и я в ответ возразил с вызовом:
— Серафим Иванович не тип, а такой же фронтовик, как и мы.
— Меня с ним не равняй, — сказал Егор Егорович, — а сам как хочешь. И тебе вроде бы равняться с ним не резон.
— Для меня все фронтовики одинаковые, — проговорил я, хотя думал совсем другое.
— Быстро ты с ним спелся, — сказал Егор Егорович. — Когда письмо тебе писал, не думал, что ты с ним. А оно вон, извиняюсь, что…
— А я и не нуждался в вашем письме, — вдруг сказал я и, не понимая, что со мной происходит, пошел прочь.
— Постой! — окликнул Егор Егорович.
Конечно, следовало бы остановиться и подойти к нему, но мне словно вожжа под хвост попала. Я обернулся и сказал, чувствуя, как внутри у меня все переворачивается:
— Не нуждаюсь в вашей помощи. Понятно вам? Не нуждаюсь!..
— Ну и шут с тобой! — крикнул мне вслед Егор Егорович. На душе стало неспокойно. Гребя сапогами снег, я поплелся на базар.
— Где тебя нелегкая носит? — встретил меня Серафим Иванович, как только я подошел к нему.
— Где надо, там и носит! — грубо ответил я. — Это мое дело!
Серафим Иванович покосился на чемоданы.
— Ну? Как кино?
— Не посмотрел.
— Чего?
— Все билеты распроданы.
— Где ж ты по сю пору шастал?
— По станице ходил. Кондратьевича встретил и Анюту. Серафим Иванович изобразил на лице понимание.
Я помолчал и договорил:
— Егора Егоровича тоже встретил.