— Дома. — Василиса Григорьевна поднесла к глазам фартук. — Второй день лежить.
— Что с ним?
— Должно, простуда.
— От такой жизни любая хворь прицепится, — сказал Егор Егорович. — Чего ему дома-то не сидится?
— Я ему про то же самое гутарю. — Василиса Григорьевна метнула на стол блюдечко с отбитым краем. — Кури, Егорович, не стесняйся.
— Бросил, — сказал Егор Егорович. — Полмесяца как бросил.
— Да ну! И не тянеть?
— Тянет. Особенно когда другие курят.
— Тю-ю! — пропела Василиса Григорьевна. — Тогда сызнова начнешь. Мой муженек, покойник, три раза бросал — и все впустую.
— Я — нет, — сказал Егор Егорович. — Я зарок дал.
Василиса Григорьевна поставила на стол блюдо с початым пирогом, кисляк в банке.
— Угощайся, Егорович.
— Богато живешь, Василиса Григорьевна. — Егор Егорович отодвинул блюдо. — Люди мучицу на хлеб берегут, а у тебя пироги.
— Приходится. Мой-то страсть как пироги любить. — Она заглянула в комнату и добавила с явным облегчением: — Спить. Весь день стон пускал, а теперя, бог дал, спить.
Егор Егорович кашлянул и сказал, глядя на меня:
— А ведь я к тебе, Георгий, пришел.
Василиса Григорьевна всплеснула руками.
— А я-то, дура, голову ломаю, с чего это ты, Егорович, пожаловал к нам. С самого приезда у меня в дому не бывал, а теперя вдруг пожаловал.
Егор Егорович положил руку на стол и сказал, обращаясь ко мне:
— Хочу попросить тебя — приди завтра к коровнику подсобить нам.
— Не могу, — ответил я. — Уезжаю.
— Опять продавать-покупать?
Я уже жил предстоящей поездкой. И предвкушал три дня счастья с Валькой. Я радовался, что мне удастся без крика и ругани расстаться с Серафимом Ивановичем. Я надеялся в глубине души, что эта поездка будет последней. Поэтому ответил с вызовом:
— А вам-то какое дело?
— А такое! — Егор Егорович обрушил кулак на стол.
За стеной послышался стон. Вытирая на ходу руки, Василиса Григорьевна побежала в комнату.
Егор Егорович молчал. По его скулам ходили желваки.
— Вона какие люди пошли, — прохрипел за стеной Серафим Иванович. — Даже в своем дому покоя нет.
Егор Егорович медленно встал, сгреб со стола горсть семечек и громко сказал, взглянув на дверь:
— До свидания, Василиса Григорьевна!
— С богом! — откликнулась хозяйка.
— Заходи, если понадобится что.
— Спасибо, Егорович. — Василиса Григорьевна выкатилась на порог.
— Подь сюда! — тотчас окликнул ее Серафим Иванович.
Егор Егорович кивнул мне. И я сразу пожалел, что он уходит. У меня почему-то возникло ощущение, что Егор Егорович — мой якорь спасения от всех бед.
Хлопнула входная дверь.
Серафим Иванович позвал меня и спросил, вытирая полотенцем выступивший на лице пот:
— Чего он хочет?
— А вам-то что? — с неожиданной злостью ответил я.
Из-под нависших бровей на меня глянули глаза-льдинки.
— Ишь ты каким стал! — прохрипел Серафим Иванович. — Я тебя, лопуха, на ноги поставил. Ты меня должон как отца почитать, а ты — никакого уважения.
— Я только возраст ваш уважаю, — ответил я.
— Ха! — Серафим Иванович обвел меня взглядом с головы до ног. Повернул голову к Василисе Григорьевне. — Слышала?
— Чего, Иванович? — Василиса Григорьевна поморгала.
Серафим Иванович крякнул и, повернувшись лицом к стене, засопел.
Я вышел на кухню. До поезда оставалось три с половиной часа. Чемодан с мылом стоял в сенях. Я стал ждать, когда появится на улице Валька. Мы договорились отправиться на станцию загодя.
— Никогда мыло не возила, — причитала всю дорогу Валька. — Как бы нам не прошибиться на этот раз.
Валька словно в воду глядела: на туапсинском базаре оказалось столько мыла, что у меня зарябило в глазах. Точно такое же, как и у нас, студенисто вздрагивающее, но внешне красивое, с глянцевой поверхностью, оно лежало на прилавках. Несмотря на привлекательный вид, это мыло ни черта не мылилось, оно лишь размягчалось под воздействием воды, превращалось в липкую, дурно пахнущую массу. Я спросил у одной торговки, сколько стоит кусок, и приуныл: мыло продавалось по той же цене, что и на Кубани.