— Дальше как жить думаешь? — спросил я.
— Дальше? — Гришка закашлялся. Кашлял он долго, с надрывом. Его лицо покраснело от натуги, глаза были выпучены, на шее вспухли вены. — Моя жизнь, друже, под откос пошла. Я сам пустил ее туда. Никого не виню — только себя. Без этого дела теперь, — он оттопырил мизинец и поднял вверх большой палец, — я и дня прожить не могу. Мне это дело, как бензин автомобилю, нужно.
— От этого, говорят, лечат.
— Лечат, — согласился Гришка. — Только зачем мне это? Пусто у меня внутри.
— Чепуха! — воскликнул я.
— Все говорят так. — Гришка сделал рукой неопределенный жест. — А мне тошно. Понимаешь, тошно?
Я понял Гришку, потому что мне самому часто бывает тошно, потому что в последнее время я сам не знал, что делать с собой.
— У меня все в прошлом, — задумчиво сказал Гришка. — Война, товарищи, настоящая жизнь. Раньше я уважал себя, а теперь нет. Тут, на Кавказе, сейчас много разных людей собралось. И те, кого неудача постигла, и те, кто легко жить привык. Ты думаешь, Глафира бедная? — Он взглянул на Глафиру. Накрывшись байковым одеялом, она спала. — Десять тысяч у нее, а она все христарадничает.
Гришка смолк. Молчал он долго, уставившись в одну точку. Потом тряхнул головой и сказал:
— У Глафиры выпить есть, но она, зараза, не даст! Она потихоньку сама сосет, а куда бутылку прячет — не пойму. Сто раз искал — и каждый раз мимо. Может, ты попросишь? — Он с надеждой взглянул на меня.
— Спит она, — сказал я.
— Разбудим.
— Неудобно.
— Неудобно на шиле сидеть.
Я промолчал: мне очень хотелось спать, мысли путались, голова была тяжелой.
— Может, все-таки разбудим? — Гришка снова взглянул на меня. — Попытка, как говорится, не пытка.
— Неудобно, — повторил я.
— Ну и зря! — Глаза у Гришки потухли. — Милуйся тут с бабами, а я пойду: может, поднесет кто, а не поднесут — стырю. Мне сейчас обязательно выпить надо. То, чего душа требует, и есть самое главное в жизни, а остальное дерьмо.
«Дурак ты», — вяло подумал я.
Шаркая подошвами, Гришка направился к двери. Я откинул занавеску, за которой жила Надя. Там было хорошо, чисто. У стены, оклеенной бумагой, стояла кровать, накрытая уже знакомым мне одеялом. Под ней лежал чемодан — фанерный, один из тех, что продавались в Сухуми на базаре.
22
Сквозь сон я слышал крики, треск ломающегося дерева. Из общего шума выделились два голоса — Глафирин и Гришки. Старуха шепелявила, кричала, срываясь на визг, а Гришка орал с беспечностью сильно пьяного человека и кашлял взахлеб. В эти голоса потом вплелся еще один голос — Надин. Она урезонивала Глафиру и Гришку, о чем-то просила их шепотом, он доносился до меня невнятно. Потом голоса смолкли, к моей спине привалилось что-то мягкое и теплое. Я хотел отодвинуться, но Надин голос прошептал: «Спи, спи», — и я больше ничего, не слышал.
Я открыл глаза. В пристройку проникал мглистый свет раннего утра. На полу валялись доски от разбитых ящиков. Я стал соображать — приснилась мне ночная сцена или нет. Гришка спал посреди комнаты в неудобной позе, скрючившись. Из его груди вырывался хрип — протяжный, неприятный, какой издают сильно простуженные люди. Глафира посапывала у стены, под распятием. Анна дышала ровно, спокойно. Мария всхлипывала во сне. По сравнению с Анной она казалась измятой рублевкой, которую кинули возле новенького, хрустящего червонца. Около меня прикорнула Надя, по-детски держа у подбородка руки. Сверху, из окна, струился холодок.
Я совсем озяб и, чтобы согреться, решил поразмяться. Стараясь не наступать на разбитые доски, я стал ходить по комнате, двигая локтями, как это делают бегуны. Я ходил до тех пор, пока не заметил, что на меня смотрит Глафира.
— Доброе утро, — сказал я шепотом.
Глафира, кряхтя, приподнялась, перекрестилась и ничего не ответила.
«Ведьма», — подумал я.
Она и впрямь походила сейчас на ведьму. Ее волосы — седые, но еще хранящие следы своего первоначального черного цвета, были растрепаны, одежда измята.
— Как спалось? — спросил я, мне хотелось поговорить.
— Не мешай, — прошепелявила Глафира и посмотрела на распятие. — Я еще не молилась.
Пока Глафира молилась, я исподтишка наблюдал за ней. Стоя на коленях, она беззвучно шевелила губами. Ее взгляд, обращенный к распятию, ничего не выражал, и я подумал, что старуха, наверное, лицемерит, что она не верит ни в бога, ни в черта.