Помолившись, Глафира извлекла откуда-то початую бутылку с тряпицей в горлышке, приложилась к ней. Отхлебнув, чмокнула, вытерла рот тыльной стороной ладони. Держала она бутылку обеими руками, как медведи в цирке. Чача, должно быть, размягчила ее старушечье сердце. Она неожиданно протянула бутылку мне и прошепелявила:
— На-ка. Только не всю.
— Спасибо. Не люблю ее.
— Ну? — Глафира окинула меня недоверчивым взглядом. — Впрямь не любишь или притворяешься?
— Не люблю, — повторил я. — Маджари лучше.
— Кислятина! — Глафира махнула рукой. — Два литра выпить надо, чтобы душа возликовала. А мне нельзя столько — печенка.
— А чачу можно?
Глафира не заметила моей усмешки, словоохотливо объяснила:
— От чачи вреда нет. Она как слезка божья — чистая. — Уставившись на меня, спросила: — Ты с Надькой-то где познакомился?
— Здесь, в Сухуми.
Я подумал, что Глафира, наверное, очень одинока и несчастна. Мне стало жаль ее, и я спросил:
— Кто-нибудь из близких у вас есть?
— А тебе-то что? Я про себя не люблю рассказывать — не то что фулиган этот, Гришка.
— А я, между прочим, не сплю. — Гришка медленно поднялся, нюхнул воздух. — Пила?
— Вона, — торжествуя, объявила Глафира и поболтала в воздухе бутылкой.
— Зараза, — беззлобно сказал Гришка. — И когда только черти тебя унесут?
— Тебя вперед унесут, — злорадно возразила Глафира и показала ему язык. Она явно насмехалась над бывшим семинаристом.
Гришка закашлялся. Его кашель разбудил Надю. Она вскочила, испуганно посмотрела на нас и произнесла просительным шепотом:
— Хватит вам, хватит…
— Это у нас вроде физзарядки, — сказал Гришка и рассмеялся.
— Выгнать его надо, фулигана! — крикнула Глафира. — Никакого житья от него нет.
Скрипнула дверь. В комнату вошла тетка Ульяна — сердитая, наспех одетая.
— Всю ночь орали и опять? — сказала она. Встретившись с моим взглядом, удивилась. — А ты как тут оказался?
— Вчера приехал.
— А-а… — Тетка Ульяна сконфузилась. Покосившись на разбитые ящики, сказала женщинам: — Приберитесь в комнате. Не люблю, когда в дому как на вокзале.
— Приберемся, — пообещала Надя.
Тетка Ульяна подняла несколько дощечек и спросила, глядя на меня:
— Серафима Ивановича видел?
— А разве он тоже здесь?
— Ночью прибыл.
Меня уже ничто не связывало с этим человеком, я не мог простить себе понапрасну растраченных дней, и я недружелюбно сказал:
— А зачем мне его видеть?
— Твое дело, — согласилась тетка Ульяна. Потом подумала и попросила: — Не подсобишь мне по старой памяти? Воды надо принести и самовар вздуть.
— Охотно.
Я вышел во двор. Было пасмурно, влажно, душно. Облака застыли низко-низко, на улице клубился туман. Я принес два ведра воды, нащепал лучин, поставил самовар и сел в сторонку под деревом.
В прихожей что-то стукнуло, и на крыльцо вывалился Серафим Иванович — злой, невыспавшийся, в нательной рубахе с завязочками на груди, без костыля, с куском мыла и полотенцем. Он прохромал к умывальнику, из которого все время капала вода, повесил на ржавый гвоздь полотенце, засучил рукава, побросал ладонью медный хоботок, выругался и крикнул, повернув голову к дому:
— Эй, кто тама? Опять в этой хреновине пусто!
Тетка Ульяна вышла с ковшиком в руке.
— Давай солью. Свежая водица — только что принесена. — Она взглянула на меня.
— А-а… — Серафим Иванович перехватил ее взгляд. — Выходит, опять встретились? Самостоятельным стал. Как уехал с мылом, так словно в воду мырнул. Валька злющая вернулась. Я к ней и так и сяк — молчит.
— Вы давно ее видели?
— Вчерась с хутора. — Он потрогал пальцем воду и сказал: — Я полагал, у тебя к Давыдовой Анютке интерес проявится, потому как они в хуторе — сила. Да и девка она всем девкам девка! Бывалочи, как прибежит к Василисе, обязательно про тебя спросит. Между делом вроде бы. Василиса, курячьи мозги, долго не понимала, что к чему, а я враз понял. — Он повернулся ко мне лицом. — А с Валькой у тебя ничего путного не получится. Она для семейной жизни — пустой номер. Она только для просто так годится. Я уже говорил тебе, какая она, а ты энто в одно ухо принял, а с другого выпустил.
— Помолчите лучше!
— Можно и помолчать, — сказал Серафим Иванович и стал умываться.