— Обрадовались — тюльку выбросили! — зло засмеялся он. — Ну и что с того? Хлеб выбросят — вприсядку пуститесь? На одном хлебе не проживешь. Человеку мало энтого. Хлеб будет — сахар ему подавай. А сахару наестся — другого захочет. Вот тута я и пригожусь!
— А может, не пригодитесь?
Я мучительно думал: как он дошел до этого? Ведь он тоже фронтовик — такой же, как Егор Егорович, как Зыбин. Он тоже стыл в окопах, ходил в атаку. Почему же в нем нет ничего солдатского? Почему? Может, он и не был в окопах? Может, его на марше ранило, по пути на фронт?
— А мы поглядим! Еще поглядим!.. — Серафим Иванович угрожающе повысил голос.
«Кричи, — думал я. — Крик — это не сила. Боишься, потому и кричишь».
Тетка Ульяна смотрела на него с горестным изумлением, потом вдруг ойкнула, схватилась за щеку.
— Что с вами? — спросил я.
— Зуб. Второй месяц маюсь.
— Дура! — Серафим Иванович, тяжело дыша, снова запустил руку в карман, извлек ту же пачку тридцаток, послюнявив пальцы, вытащил из-под шпагата несколько самых мятых и грязных купюр, протянул их тетке Ульяне:
— На! За чачей беги! К завтраку! Да и от зубов она самое первое лекарство. Ясно?
— Не хочу. — Тетка Ульяна помотала головой.
— Не хочешь? — Серафим Иванович заморгал. Вид у него был такой смешной, что я едва не расхохотался.
— Не хочу, — повторила тетка Ульяна.
— Та-ак… — Серафим Иванович грузно опустился на скамейку.
Я посмотрел на тетку Ульяну, она — на меня. Мой взгляд, должно быть, выражал то, о чем думала тетка Ульяна. Она едва заметно кивнула мне и направилась в дом, а я пошел в пристройку.
Надя подметала пол, подолгу шурша веником в углах, Анна и Мария складывали возле двери осколки ящиков. Глафира по-прежнему сидела на своем месте — под распятием. Гришка слонялся по комнате с отсутствующим выражением.
— Кто там кричал? — спросила Надя. — Хотела выйти, да вон она, — Надя показала взглядом на Марию, — меня не пустила.
— А!.. — Я махнул рукой, мне не хотелось ни о чем говорить.
Немного погодя в пристройку заглянул какой-то незнакомый тип — точная копия Серафима Ивановича, только без протеза. Он порыскал глазами, задержал на мгновение взгляд на Анне, затем хмыкнул, сел рядом с Надей — она к тому времени покончила с уборкой — и стал что-то шептать ей на ухо. Его крупные губы неприятно оттопыривались, покатое плечо касалось Надиного плеча.
Я не понимал, почему она так спокойно слушает этого типа. Но она вдруг отодвинулась, сказала громко:
— Как вам не совестно?
Тип, ухмыльнувшись, цепко схватил ее за руку. Тогда я подошел к нему и предупредил срывающимся голосом:
— А ну, ты, убери лапу! Слышал, что тебе сказали?
— Не суйся, — поморщился тип, все не отпуская Надиной руки. — Чего лезешь?
— Ты что, глухой? — не выдержал я. — Тебе русским языком говорят — убери лапу!
— Не суйся! — зло повторил тип и встал. — Я ей дело предлагаю.
— Сволочь! — крикнул я и ударил его.
Он пошатнулся и бросился на меня, по-медвежьи раскорячивая ноги. Я увернулся и снова ударил его. Бог меня силой не обидел. Драться я умел, хотя и не любил. Однополчане не раз говорили, что ударчик у меня — будь здоров! Тип отскочил к двери и истошным голосом заорал:
— Ванятка!.. Сюда!.. Петька!.. Убивают!..
— Господи, — услышал я голос Марии. — Вчера драка, сегодня. Покалечат, черти, друг друга. Прекратите же вы! — крикнула она. — Прекратите! А то милицию позову! — Краешком глаза я увидел: Мария поднялась с топчана и шмыгнула в дверь.
И почти тотчас в комнату ворвались два подвыпивших парня в рубахах навыпуск и молча бросились на меня. Я почувствовал во рту привкус крови. Надя всхлипнула, вцепилась в одного парня и стала молотить его кулачком по спине, вскрикивая:
— Гадина!.. Гадина!.. Гадина!..
Глафира мелко-мелко крестилась, забившись в угол. Анну я не видел. Несколько мгновений Гришка выжидал и, внезапно гикнув, ринулся в самую гущу схватки. Его отшвырнули, словно пушинку. Он прислонился плечом к стене и зашелся кашлем. А тип и его дружки снова надвигались на меня. Я медленно отступал к стене и не испытывал страха — только ненависть была, почти такая же, какую я испытывал на фронте. Я решил схватить первый же подвернувшийся под руку ящик и, видимо, так бы и сделал, если бы на пороге не появился… Зыбин. Я не поверил своим глазам. Но это был Зыбин, и был он в милицейской форме. На его груди переливалась всеми цветами радуги орденская колодка, покрытая целлулоидом. Я, наверное, меньше бы поразился, если бы в пристройку вошел генерал, командир нашей дивизии, в парадном мундире, при всех орденах и медалях.