Я чувствовал: Анюте легко, весело. И мне было легко, хорошо, весело.
— Истосковалась кормилица, — вдруг прошамкал Кондратьевич. — Какой год не сеем, не пашем.
— Почему? — спросил я.
— Людей нехватка. — Кондратьевич тяжело дышал, хватался за грудь. — Все норовять в город убечь. Даже Валька Сорокина, курва, и та собирается.
— Куда собирается? — удивился я.
— Чего? — переспросил Кондратьевич.
Я повторил вопрос.
— Вербовщики к нам понавадились, — сказал Кондратьевич. — Людей с работы срывають.
«Завербоваться хочет», — подумал я о Вальке и спросил:
— Как живет она?
— Кто? — шамкнул Кондратьевич.
— Валька.
— Хвораеть.
— Что с ней?
— А кто ее знаеть. — Кондратьевич покосился на внучку.
Анюта смотрела в сторону, брови сдвинулись, а я в эту минуту думал только о Вальке, о предстоящей встрече с ней.
Несколько минут мы шли молча, потом Кондратьевич спросил:
— Как придем, к ней побегишь?
— Там видно будет, — сказал я и, встретившись взглядом с Анютой, отвел глаза.
— Она с утра в станицу пошла, — чуть слышно сказала Анюта.
— Ась? — Кондратьевич оттопырил ладонью ухо.
— В станицу она пошла, — повторила Анюта.
— На базар?
Анюта ничего не ответила.
В хутор вошли в сумерках. Еще не стемнело, но уже тянуло холодком — тем холодком, который всегда сопутствует весне, напоминает, что весна не лето, что вечером не погуляешь в одном платье или в пиджаке нараспашку.
Посреди дороги стоял трактор с трубой — старенький, видавший виды. Около него суетились люди, среди которых я увидел Егора Егоровича. Он что-то втолковывал трактористу — чумазому парнишке лет шестнадцати.
— Здравствуйте, Егор Егорович, — сказал я.
— Здравствуй… Ты, извиняюсь, не в танковых войсках служил?
— Нет. А что?
— Мотор барахлит. — Егор Егорович тронул запястьем кончик своего носа. Руки у него были в машинном масле. — А тракторист, видишь, молодой — никак не может определить, в чем тут загвоздка.
— Я в пехоте служил, — сказал я.
Кондратьевич обошел трактор, потрогал клюкой гусеницу и, роняя катящиеся из глаз слезы, прошамкал:
— Хорошая штука — трактор, но конь все ж лучше. С конем ничего не сделается, а с машиной горюшка хлебнешь: то винт у нее отлетить, то гайка.
— Не уехал? — Егор Егорович, казалось, только сейчас заметил деда.
— Завтра попытаем счастья, — сказала Анюта.
— Нет. Завтра я на лавочке сидеть буду — кости греть, — возразил Кондратьевич. — Лучше дома помереть среди своих, чем в больнице.
— Это ты, извиняюсь, брось! — сказал Егор Егорович, вытирая ветошью руки. — Ты у нас еще поживешь. Вот поправим дела — пенсию тебе положим. Шутка ли, лучший конюх района… Забыл, сколько ты коней вырастил?
— Много, — закивал Кондратьевич. — А сколь точно — у Василь Иваныча узнай. У него в бумагах все записано: кто сколь вырастил, кто сколь надоил.
Трактор неожиданно стрельнул фиолетовым облачком и задрожал как в лихорадке.
— Молодец! — воскликнул Егор Егорович и, повернувшись, со всей силы хлопнул тракториста по плечу.
Трактор дернулся и пошел, оставляя за собой шлейф дыма. Егор Егорович проводил его взглядом и неожиданно спросил меня:
— Письмо мое получил?
«Хватился», — подумал я и сказал:
— Давно это было.
— Месяца полтора назад.
«Почти полгода прошло, — подумал я, — а он толкует — полтора месяца».
— Пошли, деда. — Анюта отобрала у меня баул.
— До свидания, — сказал я.
— До свидания. — Анюта пошла с дедом направо, а я потопал налево. Я решил остановиться у Василисы Григорьевны, потому что до сих пор не бывал у Вальки и постеснялся идти прямо к ней.
— Ах, ах, ах! — взволнованно прокудахтала Василиса Григорьевна. — Ах, ах, ах! — повторила она, стискивая меня в объятиях. От нее пахло парным молоком, печеным хлебом и еще чем-то очень домашним. — А гулена мой как?
— Не встречался с ним.