За столом в задумчивости сидела Валька. Я увидел ее и почувствовал, как у меня заколотилось сердце. До этого я старался не думать, как она встретит меня. Валька могла обрадоваться мне, но могла и рассмеяться прямо в глаза… Она не шелохнулась даже, когда скрипнула дверь и я вошел.
— Валька, — тихо позвал я.
Она медленно обернулась.
— Я знала, что ты приедешь.
Я почувствовал, что задыхаюсь, и еле выговорил:
— Я понял, что не могу без тебя… Похудела ты.
— Дюже сильно болею, — сказала Валька.
— Что с тобой?
Валька слабо улыбнулась.
— По-женскому. Тяжелая я была… от тебя.
И я почувствовал, что помимо воли могу заплакать сейчас.
— Все, — сказала Валька. — Не воротишь уже. Перед тем как решиться на эго, я в соседний хутор бегала, к ведунье.
— К кому?
— К ведунье, — устало ответила Валька. И пояснила: — Так у нас гадалок зовуть.
«Это конец, — подумал я. — Она это нарочно сделала».
— Зачем? Зачем? Зачем?.. — воскликнул я в порыве разрывающей душу жалости к Вальке, к себе, к нашему ребенку, так и не появившемуся на свет.
— Не хочу, — равнодушно сказала Валька, и я только сейчас увидел, что живот ее обмотан шерстяным платком.
— Значит, ты сама это сделала?
— Сама.
— Зачем? Зачем?..
Валька резко повернулась.
— Затем, что детишков несчастных плодить не хочу. Вона их сколь у мамани осталось. — Она показала кивком на печь, где спали ребятишки, накрытые лоскутным одеялом. — Два брата и сестра. В одночасье родились, когда папаня уже воевал.
— Погиб он?
— Наверное. В извещении написано: без вести пропал.
Раздался чей-то вздох. Я обернулся и увидел белоголового бычка, который стоял на широко расставленных копытцах у печи, в тесном закутке, бессмысленно глядя на вздрагивающее пламя керосиновой лампы. До этого я не видел бычка и несколько секунд соображал, как же он очутился тут. Валька перехватила мой взгляд и опустила голову.
Я только сейчас понял, что живет она хуже других. Из всех углов выпирала бедность, о ней кричало все: и обмазанная свежей глиной и еще не побеленная печь, и осевший саман, и прогнувшийся потолок, пересеченный трухлявой балкой, и подоконники с едва заметными следами белил, и покосившиеся рамы, и стыдливо прикрытые чистым стареньким полотенцем ведра с вмятинами и облупившейся эмалью на боках, и висящая у двери одежда — уже знакомый мне ватник, детские пальтишки в заплатах и еще что-то очень ветхое; под одеждой стояли Валькины сапоги — те самые грубые мужские сапоги, в которых я увидел ее первый раз, в которых она приезжала потом, в которых приходила в шалаш, которые, видимо, были у нее единственными, потому что никакой другой обуви, за исключением детских башмачков, под вешалкой не оказалось. Я не хотел верить, что Валька живет в этой убогой, видимо, построенной очень давно хате. Только сейчас я узнал то, что следовало бы узнать в самом начале.
— Валька, Валька, — прошептал я. — Теперь у нас все по-другому будет. Только ты не прогоняй меня. Ладно?
Рисуя на столе узоры, Валька сказала:
— Не судьба нам, миленок, вместе жить. — Встала и, подойдя ко мне, положила руки на мои плечи. — Невместно мне сейчас, а то напоследки я ни себя, ни тебя не пожалела бы. Теперя ступай — скоро маманя с дойки придеть. Не хочу, чтобы она тебя тута застала.
— Не могу я уйти…
— Ступай, ступай! — поторопила меня Валька. — Христом-богом прошу — ступай!
Я видел: Валька страдает, мучается, и это придало мне смелость. Я опустился с решительным видом на стул.
— Никуда я не уйду. Ясно? Ни-ку-да!
— Тогда я уйду! — Валька сделала шаг к двери и неожиданно воскликнула: — Да неужто ты не понимаешь, дурья башка, что я замуж вышла? Не хотела тебя тревожить, да пришлось, — добавила она чуть тише.
— Замуж? — Я не знал, верить или нет. — За кого?
— А тебе-то что?
«Обманывает», — подумал я и улыбнулся.
— Не веришь? — Валька провела ладонью по лицу. — Может, тебе пачпорт показать?
— Покажи… Да, покажи!
Валька сделала движение к самодельному шкафчику, висевшему на стене.
— Совсем из головы вон. Я его на перемену фамилии отдала. Как только сменять, уеду. В хуторе, про то еще никто не знаеть, только маманя и… — Валька замялась. — Но я ей молчать наказала. Не хочу, чтобы люди раньше времени языками чесали. Как уеду — пускай!