— Здравствуй, сынок, — ответила старушка, пристально всматриваясь в него.
— Не разрешите ли переночевать? — спросил он, стараясь казаться бодрым.
— Переночуй, сердешный, места хватит. Заходи в избу-то. — Она уступила дорогу.
После того как Липатов опустился на лавку, блаженно вздохнув, старушка ласково, как могла только мать, спросила:
— Уморился?
— Да, — признался он, — целый день пылища, духота.
— Ну вот, передохни.
— Кому это варежки такие «большущие» вяжете? — кивнул Липатов на рукоделие.
— Внучке. Заигралась где-то и домой не зазовешь. — Она положила вязанье на подоконник. — Пойду постель засветло приготовлю. На сеновале, пожалуй, лучше?
— Я где угодно, хоть на полу. Не хлопочите очень-то.
— Какие уж хлопоты!.
Старушка вышла.
Липатов огляделся. Все было обычным для крестьянской избы: вылинявшая ситцевая занавеска, скрывавшая от посторонних глаз кухонную утварь, горшочки герани на подоконниках, полдесятка фотографий в простенке… Он хотел было подняться, чтобы разглядеть снимки, но такая истома разлилась по всему телу, что, казалось, и не встать.
Старушка вернулась скоро. Переступив порог, спросила:
— Городской или деревенский?.. Как звать-то?
— Павлом звать. Павел Андреевич.
— Павел… Павлик… — она произнесла его имя как бы про себя и по-матерински нежно. У Липатова екнуло сердце.
— Верно, так и звали — Павлик. А уж городской или деревенский, трудно сказать. Лет до шестнадцати жил в деревне, а потом умчал.
— Летом, поди-ко, на сеновале спал?
— Любил!
— Ну вот, припомнится родительский дом.
Старушка задумалась и опять внимательно посмотрела на него. А когда он собрался идти спать, напутствовала:
— Доброго сна тебе, Павел Андреевич. Ничем-то не угостила я…
— Что вы, что вы! — торопливо перебил ее Липатов. — Спасибо. Ничего не надо. Сыт я. Водички разве.
— Здесь, в ведре, — указала она. — Из колодца, студеная, не простынь с жару-то.
Выпил чуть не полный ковш, даже лоб заломило.
И вот он на сеновале. «Поветь», — пришло ему на ум название сеновала в том северном краю, где родился и рос он. В углу две-три охапки прошлогоднего сена. Поодаль широкая деревянная кровать, на ней — соломой набитый матрац с подушкой и стеганым одеялом из пестрых лоскутков. «Для меня?.. Ого, буду спать, как барин. — Разделся, лег. Приятный холодок обдал тело. — Невежа, даже имени не узнал, — укорил он себя. — Ведь и у меня была, может, такая же добрая мать». Своей матери Павел не помнил. Она умерла, когда ему было немногим больше года.
Мысли расплывались, путались. Успел еще подумать: «Чья же девочка у нее?» — и заснул.
2
Рождались и таяли сны, то похожие на действительность, то далекие от нее. Сначала какой-то грязной дорогой шли войска и с ними — он, капитан Липатов. Рядом знакомые и в то же время чужие лица. Был тут кто-то похожий на Тамбовцева, но почему-то безусый. Связист с чубом, которого у него никогда не было, смотрел озорными глазами и говорил: «А я знаю, товарищ капитан, куда мы идем». Потом все исчезло, и он проснулся, еле вспомнил, где находится, посмотрел в раскрытые ворота на улицу, в ночь и снова погрузился в сновидения.
Утром ему приснилось то, чего уж никогда не могло быть наяву.
… Он сидит у окна своей ленинградской квартиры на Васильевском острове и безразлично глядит на торопливых пешеходов. Позади незнакомым Павлу голосом жена говорит дочурке:
— Иди к папе. Видишь, какой он грустный? Развесели его.
«Разве я грустный? — думает Павел. — Мне просто скучно».
— Не пойду! — капризничает Галка.
— Почему? Разлюбила папу?
«Обернуться или нет?» — гадает он. Быстро повертывается, и взгляд его встречается с глазами Галинки. Она нахмурилась, смотрит исподлобья. «Вся в папу», — вспоминает Павел слова жены.
— Бутузка ты! — улыбается он. — Что ж это твоя Катька-то слезами заливается? — указывает Павел на куклу. Кукла лежит на диване. Одна ножка у нее подвернута. — Больно ей, видишь — плачет.
— Не плачет и не больно совсем, — так же упрямо бурчит себе под нос Галка.
— А ты спроси у нее, — советует отец. Он быстро обхватывает дочурку руками, притягивает к себе. — Галина ты Павловна! Посиди-ка у папы, послушай сказку про колобок.
Галка любит папины сказки и сразу добреет. Вот уже егозит на коленях, проводит теплой пухленькой ручонкой по его небритой щеке:
— Папа, ты сердитый?
Павел догадывается, почему так спрашивает Галя: недавно он читал ей стихотворение, в котором есть слова: «И небритый, и сердитый он без галстука ушел…»