Мы снова радовались. Опять полыхал на солнце флаг, и был он для нас хорошей, берущей за сердце песней… Мы убеждены были бесповоротно: кто-то из нашего батальона дерзнул удивить, потешить своих, позлить фашистов. Даже предполагали, что пробирался он вон той лощинкой, слева от нас.
Песню тогда я тоже вспомнил — именно о красном знамени.
В Великом Устюге, в педагогическом техникуме, где я учился, был в двадцать седьмом году и позже свой, и незаурядный, хор. Спевки проходили в зале на третьем этаже. Василий Васильевич Демидов, руководитель наш, слегка притронувшись согнутым большим пальцем левой руки к своим крученым, с рыжинкой усам, а правой — дробно ударив по крышке рояля дирижерской палочкой, обычно объявлял, чем мы займемся во время спевки. Однажды он сказал:
— Раскройте партитуру на последней странице. Революционная песня «Красное знамя». Разучим к октябрьскому концерту. Внимание!..
Он проиграл мотив. Песня всем понравилась. Запели сразу уверенно:
Посложнее было с припевом. Много раз повторяли. И вот запели «набело». Выделялся красивый грудной голос нашей солистки Нины Сычевой. Да и все старались.
Звонкая палочка Василия Васильевича на этом месте оборвала песню.
— Басы! — раздраженно кинул он. — Разве вы не чувствуете, что кто-то врет?.. Повторим…
Врал, наверно, я, заслушавшись голосом Нины. Да и вообще, какой я бас? Кто это придумал поставить меня в басовую партию? У меня и теперь не бас, а так какой-то неопределенный голосишко, смахивающий на тенорок.
Мы повторяли. Дошли до того места, где пришлось оборвать. Сошло. Продолжали дальше:
Ничего не скажешь, сильная песня. Особенно последние две строчки, просто-таки пророческие:
«Красное знамя» исполняли мы у себя на праздничном концерте, в городском клубе «Труд и отдых», у водников затона. Хорошо встречали нас всюду…
Обо всем этом думал я на самом переднем крае Калининского фронта, где никого не было ближе нас к врагу, лишь одно красное знамя над старым сараем. А над сараем ли? Ведь в песне-то — над миром реет!..
На этот раз сбили его гитлеровцы рано. Из миномета. Когда появился с термосом Иван Куличков, флага не было.
— Уже?! — не поздоровавшись, уставился он взглядом в сторону речки.
— Позже бы еще пришел… — вяло ответил Ермолаев.
— Сволочи, — мрачно произнес Куличков. — Ничего, завтра снова будет! — уверенно выпалил он. — Не из таких, чтобы струсить!..
Мы было подумали: известен нашему Куличку тот герой. Нет, оказывается, ни он, ни кто другой в батальоне не знал, что это за смельчак.
А флаг, верно, утром опять появился, только вроде бы больше, ярче прежнего, и древко выше. А посредине — в бинокль хорошо видно — серп и молот белеют!
Ликовали мы весь день. Весь день нервничали немцы.
— Этот не сбить! — авторитетно заявил появившийся с термосом Куличков. Вместе с нами он во все глаза глядел на кумачовое пламя у речки.
Степа Ермолаев мечтательно произнес:
— Кабы на железном стержне…
— А может, и на железном. Нам отсюдова не видать, — заметил в ответ Куличков.
«Уж не ты ли это, милый Куличок, устроил?» — вдруг подумал я. Но, взглянув на нашего щупленького повара, усомнился.
В следующую ночь на передовой нас сменил взвод из другого батальона. А потом и весь наш батальон отвели на отдых. Я не знаю, было ли у истории с флагом продолжение. Да для нас это уже не имело значения. И мы не узнали, кто из наших поднимал кумачовый стяг над сараем. Важно другое: я уверен, что мои однополчане, оставшиеся в живых, вряд ли забыли тот гордый, непокорный красный флаг. Не могли забыть! Как волнующая песня, был он для всех нас.
1960
В гостях у сына
1
Он сидел на гауптвахте вторые сутки и уже успел многое передумать. То бранил себя за дурной норов, из-за которого не раз попадал в немилость, бранил не жалеючи, словно постороннего. То представлял себя наедине с командиром подводной лодки: раскрывал перед ним душу, давал слово комсомольца никогда больше не оступаться. Выходило это убедительно и жалостливо. Капитан-лейтенант, растрогавшись, прощал все прежние грехи, говорил, что верит — будет матрос Ермолин настоящим человеком. В эти минуты лицо Ермолина становилось умильным, глаза улыбчивыми.