Он видимо был удовлетворен моим пояснением, так как уже другим тоном промолвил: "да, да, конечно несчастье... Вы в этом смысле ?!.."
Полковник пригласил всех в дом.
Здесь генерал, два его спутника и командир полка, удалились в кабинет и, заперев за собою дверь, о чем-то стали совещаться.
Мы остались с адъютантом и артиллерийским полковником в столовой, курили, разговаривали. Кто-то сказал: "кажется готовим глубокую разведку, может быть даже частичную, атаку..."
- На этой позиции весной невозможно оставаться, - пояснил артиллерийский полковник, - разведет такое болото кругом... Нужно либо продвинуться вперед, либо отойти... на сухое место. Вероятно об этом и держать совет.
Минут двадцать длилось совещание. Наконец командир, высунувшись из двери кабинета, где оно происходило, кликнул адъютанта, и распорядился приготовить, кроме двух наших, еще трое саней, так как "начальство" и все его спутники отправятся тотчас же на "позицию". Обратившись ко мне он сказал: "вы ведь, вероятно, захотите поехать с нами, посмотреть противника?"
Я поспешил ответить утвердительно.
На пяти санях, гуськом, двинулась вся компания. Впереди начальник дивизии с командиром полка. Я с Переверзевым вслед за ними и трое перегруженных саней за нами.
Двинулись из домика командира по дороге, которая от леска все забирала вправо, пока не вышла на открытое место. От точки нашего отправления линия фронта шла вправо крутым загибом, в центре которого она наиболее сближалась с фронтом неприятеля.
Туда мы и направлялись. Эту позицию и занимал теперь полк "нашего" полкового командира.
По дороге мы обогнали медленно двигавшуюся походную кухню, которая дымя и распространяя вокруг себя вкусный запах горячих щей, продвигалась к тылу позиции.
Самая дорога, по которой мы ехали, шла как бы в низине и, по-видимому, не была видима неприятелю, так как ехали мы свободно, не думая о возможности обстрела.
В низине же оставили сани и уже пешком стали подниматься по буграм, выйдя на которые увидели ряд плоских землянок, ютившихся позади траншей и окопов, сплошь замыкавших всю лицевую часть позиции.
На всем ее пространств кое-где еще росли деревья, а по краю низины уцелела целая рощица, скрывшая от нас, когда мы добрались до позиции, и оставленные нами сани и самую дорогу, по которой мы только что ехали.
Обход позиции был длительный и внимательный.
Генерал хотел все видеть и со всеми говорить.
На открытых местах полковой командир рекомендовал следовать в рассыпную и отнюдь не скучиваться.
Всюду, где генерал встречал солдат, он останавливался, здоровался с ними, поздравлял с праздниками. С украшенными Георгием задерживался подольше. Пробираясь вдоль узких окопов, облицованных сплошь срубом, он находил слова привета и для сторожевого солдата и для дежурного офицера.
В одном, особенно выдающемся, месте окопа остановились около утвержденных в замаскированных амбразурах пулеметов. Здесь же была прилажена зрительная труба, в которую по очереди смотрели. На противустоящей возвышенности ясно виднелось строение, в виде замка (помещичий дом, - пояснили мне), в центре немецкой ближайшей позиции.
- Снять его ничего бы не стоило нашей артиллерии, - поясняли мне, - но жалко, ведь, свое же, русское..., а немцы этим пользуются, смело там хозяйничают. Глядите, глядите, видите там, словно муравьи копошатся! Вчера там, по случаю нашего Рождества, что ли, музыка играла. Слышно было отчетливо и, вообразите, наше "Боже Царя Храни!" Плюнуть хотелось, а наши окопные шапки поснимали, креститься пустились...
Генерал был неутомим и мы едва, поспевали за ним. В одном месте "по открытому" он решительно не позволил нам следовать за собой, при чем авторитетно заявил:
- Зачем по пустому рисковать. Мы - другое дело, это наша профессия, как у вас своя... Мы обязаны, солдаты должны видеть, что генерал и полковник от снарядов и пуль не прячутся, иначе как же от них требовать... И скучиваться на виду неприятеля вообще не рекомендуется.
Можно было залюбоваться и красивой фигурой и внушительной осанкой генерала, когда он, вслед затем, в сопровождении лишь полкового командира, не спеша двинулся но "открытому месту".
Едва он успел к нам вернуться, как раздалось два-три пулеметных залпа, прошуршавших где-то по снегу. Вреда этим никому причинено не было, но ощущение какой-то затаенной гордости, все-таки, проникло в наши сердца.
Побывали мы и в офицерских и солдатских землянках. В каждой из них накаливалась керосиновая печь, распространяя удушливый запах, не смотря на раскрытые настежь двери.
- Жизнь наша тут кротовая, норовим в землю поглубже зарыться.. . Летом еще сносно, а зимой нестерпимо. И крысы проклятые одолевают... Вот держу кошку . .. Спугивает их по крайности. Со мною и спит моя верная "Машка!"
Объяснял нам молодой, еще двадцатидвухлетний юнец, но уже поручик, и с Владимиром в петлице, причем усердно гладил и ласкал белую, рослую кошку, с рысьими глазами, которую, сидя на корточках, удерживал между своими коленами. Когда мы всей гурьбой направились в "низину", к оставленным нами саням, по всей позиции пошла оживленная беготня. Солдаты, кроме часовых и дежурных, повысыпали из всех землянок, и ринулись партиями в перегонку к той же низине. У каждого из них в руках была оловянная миска и кружка, а из голенища торчала деревянная ложка.
-Говорено вам: врассыпную! По одиночке! Вишь, черти, прут словно три дня не лопали!.. - гаркнул им вслед рослый, степенный фельдфебель.
Это знаменовало, что прибыла "кухня", которую мы давеча обогнали. Она остановилась у рощи, там же где мы оставили наши сани. Проголодавшиеся воины и бегут вперегонку, за горячими щами, здоровым куском свежеиспеченного хлеба и добрым куском мяса. А предостерегают их от скучиванья всегда и почти всегда тщетно. Неприятель зорок. Почти каждый раз, об эту пору, он пускает снаряды в зашевелившийся муравейник. И на этот раз выстрел последовал. Снаряд, перелетев через все головы, разорвался где-то за рощей. Не было еще случая, чтобы он попал в самую гущу, но отдельные ранения шрапнелью бывали.
- Вот вы и получили боевое крещение! - сказал мне приветливо генерал, когда мы, рассаживаясь по саням, пускались в обратный путь.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ.
Проголодавшиеся и обветренные снежною, морозною пылью, мы весело расселись за обеденный стол гостеприимного полковника. Беседа пошла живая, непринужденная. Были и речи и тосты, благодаря двум-трем бутылочкам привезенного нами вина. Генерал оказался настоящим оратором, умеющим находчиво чеканить слова любезности и пожеланий. Полковник, ценя высоко Переверзева, тепло оттенил работу нашего отряда на фронте и провозгласил ему "живио".
Я поделился моими впечатлениями от фронта и горячо приветствовал не показное, а глубоко внедрившееся в него геройство лучших сынов нашей страны. Переверзев также высказал много хорошего по адресу беззаветных страстотерпцев русской земли. Перед кофеем пожелал говорить и Максим Григорьевич и, к общему удовольствию, рассмешил нас всех своими удачными юмористическими сопоставлениями и каламбурами.
Когда мы допивали кофе и курили, мимо низких окон столовой, с топотом и говором, пронесли на носилках раненого. Ближайший перевязочный пункт был неподалеку, рядом с землянкой полкового доктора. Генерал пожелал пройти туда, чтобы видеть раненого, и мы последовали, за ним. В низкой каморке мы увидели раненого уже положенного на хирургический стол. Ему, взрезывая голенище, снимали мерзлый сапог с раненой ноги.
Генерал наклонился к лицу бледного, вздрагивавшего от холода, или от боли, молодого солдатика.
Выяснилось, что он, с двумя товарищами, выбравшись за линию, затеял прокрасться к неприятельской проволоке и обрезать ее. Расчет покоился на том, что немцы весь день молчали, а им было любо сделать заранее "свободный ход" для ночной разведки.
К великому моему удивленно, генерал не только не попенял раненому за явную неосторожность, но похвалил его, назвав "молодцом" и, записав имя и фамилию его в записную книжку, которую извлек из кармана своей меховой тужурки, громко и отчетливо сказал: