– Ганс? – она устало машет рукой, и добросердечный Ганс сразу поворачивается к ней. – Прибери деньги в сейф и сделай мне дайкири.
– Как обычно, с вишней, мэм?
– Конечно, – Вивиан подпирает щеку рукой и терпеливо ждет, пока Ганс смешает ей коктейль.
Маленькие каблуки неторопливо постукивают по мостовой. Скрипят лакированные мужские ботинки. Город. Пригород. Лето. Запах вереска велит задыхаться. Ее плечи накрывает индийский кашемир. В складках шали прячут аромат смолистые пачули. Он берет ее за руку. Губами уверенно касается губ. Вкус табака и поданного на обед карри. У нее болит сердце. Она любит его с этой секунды.
Лиловый бархат. Рукава туго тянут руки, юбка течет складками, корсет жмет грудь, шляпка прячет лицо. Духи пахнут розами. Она их не любит. Книга в руках переложена лентой в цвет. Это не напоминает ей. Это напоминает ему. "Ты обещала сказать". У нее болит в груди. Он целует ее плечо. Шею. Совсем близко. "Однажды, любовь моя".
Первый удар – год со свадьбы. "Почему ты молчишь?!". Щека горит красным. Она смотрит в сторону, спина прямая, глаза щиплет до рези. Он хватает руку. Дергает. Дергает. "Скажи мне!". "Ты моя жена!". "Почему ты молчишь?!". Уходит, бросив добиваться ответа. Ее плечи дрожат, пальцы утирают щеку. Она ненавидит. Хочет сорвать прямо сейчас. Хочет броситься вслед и рассказать, заливаясь слезами. У нее болит запястье. Назавтра он закажет ей новый аметистовый браслет. Она никогда его не наденет.
Он приводит другую женщину. Выходит утром. Рубашка распахнута. Синяки на шее и груди. Следы чужой помады. Пахнет потом. Розовыми духами. Табаком и карри. Чай горький, но она берет чайник, наливая еще. Все, о чем она думает – чтобы не дрожала рука. "Ты чем-то недовольна?". Наглый, уверенный, надломленный. Знает и спрашивает. Она молчит и пьет чай. Пальцы не дрожат. У нее болит где-то в горле. Назавтра он будет просить прощения, сидя у нее в ногах и утыкаясь лицом в юбку. Назавтра она ему расскажет.
Она смотрит в высокое окно. В тишине для нее, в отблесках грозы снаружи рушится их мир. Механическая смерть, давясь, пожирает то, что она любила. Он кричит в одной из комнат. Собирает вещи. Она идет к нему. Чемоданы разбросаны, он швыряет вещи одну за другой. Ненужные, бесполезные, что попадется под руку. Книги, платья, украшения. "Брось это. Надо идти". Он не слышит. Гребет вещи, роняя половину. Разбивая. Она хватает книгу из его руки. Он не отдает, но сейчас она сильнее. Вырывает. Смотрит в глаза. И бьет его по лицу. Не как женщина, как мужчина. Он не ожидает. Запинается о край кровати. Падает. К ней подкрадывается истерика, но она держит смешок и протягивает руку. "Идем. Скорее идем". Он хватается за ее пальцы как за единственное спасение.
У нее ничего не болит.
– Все в порядке, мэм? – Ганс заботливо улыбается, ставя перед ней коктейльную рюмку. Сахарная наледь по краю обманчиво дразнит холодом в духоте клуба.
– Ты же знаешь, Ганс, – Вивиан тоже улыбается, поднимая взгляд. – Просто устала.
– Может, вам тогда отдохнуть наверху, мэм? А я тут за всем послежу.
– Нет, Ганс, спасибо. Я дождусь Джорджи, – она берет рюмку и отпивает маленький глоток.
– О'кей, мэм. Если понадоблюсь, только скажите, – Ганс кивает и возвращается к работе. Вивиан покачивает рюмкой и думает, что была бы не против напиться. Палец без кольца так и манит ее взгляд, и она невольно потирает его, пытаясь избавиться от фантомного чувства.
У них ничего не было. Нелепые, смешные, они застряли в Бронксе, где никто не носил длинных юбок и модных жилетов. Где никто не помадил волосы и не взбивал челку. Но она привыкла к короткому платью, открывающему ноги жадным мужским взглядам. Он забил все тело цветастыми картинками и сбрил свои черные волосы. И снял свое кольцо, как она сняла свое. "Никто не должен знать, что я люблю тебя. Никто не должен узнать нас". "Я буду твоей шлюхой?". Глаза в глаза, она не дрожит. Приняла. Готова. Не боится. "Дура. Ты моя жена. Уж скорее я буду этим уебкам давать, чем тебе придется их хоть пальцем коснуться". Она напряженно улыбается. Держит появившуюся вдруг дрожь в спине. Ресницы мокнут против воли, ей больно держать лицо. Он вытирает пальцем черную дорожку от дешевой туши. "Дура все-таки. Ну что плачешь?".
Она плачет ему в плечо, чувствуя его руки на трясущихся лопатках. Не чувствуя ни запаха пачулей, ни запаха карри. Она любит его.
Вивиан замечает Джорджи боковым зрением и не вздрагивает, когда он обнимает ее за плечи. Но от него пахнет не дьяволом, а мылом и вермутом. И он молчит, устало утыкаясь носом ей в плечо.
– Джерси оставил деньги, – в ее голосе толика тепла, но она знает, что он услышит и эту толику. – Две с половиной тысячи, – и она готова к любой реакции и не удивляется, когда Джорджи резко смеется.
– Ах ты, блядь… сукин сын, – он щекочет дыханием кожу Вивиан, и она самой этой кожей чувствует, что его настроение становится лучше. – А я все, бля, думал, как буду тебе это объяснять.
– Это? – Вивиан опускает взгляд и касается пальцами темного синяка, расцветающего из безголового скорпиона на предплечье.
– И это тоже, – Джорджи продолжает смеяться, дыша ее запахом. Вишневый ликер и неуловимая горечь. – Ебаться в рот, если б ты только знала, насколько я люблю тебя, моя дорогая женушка, – он шепчет ей в ухо и целует в него, невесомо и немного влажно.
Она сжимает рюмку в пальцах – кольцо не звякает о стекло – и делает большой глоток. Он выцеловывает ее ухо с горячей нежностью, мурлыча какую-то мелодию. Ей кажется, что скоро произойдет что-то непоправимое.
Она уже очень давно не боится снять свою ленту.
Она хочет сорвать эту чертову ленту.
Она не сделает этого, пока он жив.
Джорджи Порджи – не благодать,
И жена ему подстать.
Были рады поутру,
К вечеру они умрут.</p>