Стихотворение «Кольца» хочется процитировать целиком:
Опять провокативная двойственность, как в «Феминизме…». С одной стороны, налицо то самое пространство свободы, где сакральные знаки всех религий сведены к гламурным украшениям, и именно в этом состоянии «всем хорошо». С другой стороны, тонкие смыслы слов и символов в такой микс-культуре уже не улавливаются, они безвозвратно потеряны (скажем, санскрит не имеет отношения к экуменизму, но это мало волнует говорящего), отчего не утратившим языка читателям становится грустно.
Циклы «Конспективные изложения», «Безблагодатность дара» точно так же работают не только со штампами массового сознания, но и с теми смыслами, которые за ними стоят.
Забавен «Фестиваль верлибра» — череда узнаваемых шаржей на голых королей, всегда готовых постоять перед прицелом телевизионщиков, в то время как автор хороших стихов тихо уходит, и его уже не догнать. А может быть, это и автошарж?
«Гимнические песни» и парадоксальны, и в глубине ироничны. Это же чистые перевертыши — например: «Что может быть уютней / бездны отчаяния» — или: «Что может быть комфортней / затяжной депрессии». «Слабые духом действуют» — со знаком плюс это понимать или со знаком минус? А как хотите, по-разному.
Третья часть книги так и называется — «Разночтения». Хотя читается она как раз совершенно однозначно: порезвились на манеже — и хватит. Никаких верлибров. Здесь Елагина опять возвращается к традиционному стиху, который после ярких и эпатажных текстов второй части кажется еще более скромным и приглушенным.
Искомого рая не существует в природе, но вера в «пасхальное чудо» не изменяет нам. Так и происходит жизнь — как есть, «не благодаря, а вопреки», зато в процессе движения обнажается другой горизонт, другое пространство — где можно «как молитвы, всласть, твердить стихотворенья», где «мы пред Богом одни».
Героиня Елагиной помнит о вечности («Там всех своих трудов глухое дребезжанье / В предбаннике сложи и выйди нагишом») и не стыдится говорить об этом с пафосом, хотя и о занозе-загадке, «зазоре разночтенья», не забывает. Но черно-белую маску клоунесса уже сняла, теперь все всерьез, поэтому конец книги звучит совсем в другой тональности, поэтому вместо «недоумений Федры» слышится благодарность всему, что рядом:
В заключительном стихотворении она с благородной простотой выбирает путь Марфы:
Такой вот сделан дерзкий виток, а после него — возвращение, но уже на новый уровень. Но если такое понимание авторской задачи вытекает именно из композиционного построения, то в отношении поэтической манеры не все так уж очевидно. Поэкспериментировав на поле свободного стиха, автор вновь обращается к привычной силлаботонике, но теперь она почему-то выглядит слишком предсказуемой и однозначной. Слабеет подтекст, исчезает парадоксальность. Иногда рамки традиционной поэтики Елагиной мешают, и в пылу спора она позволяет себе то неточные рифмы («правок — помарок»), то неуклюжие инверсии («человечий неуместен где наряд»). Стихи ее очень логичны — излишняя линейность, не подкрепленная всем арсеналом «классики», сушит их ткань. Нет здесь дальних ветвящихся ассоциаций, нет словесных неожиданностей. Такое впечатление, что Елагина, увлекшись смыслами, пренебрегает возможностями звука или в угоду ритму заполняет пространство провисающими строками: «Как песнь, что нежно нашептала муза, / в самозабвении смежив, как ангел, очи».
Правда, образность у поэтессы оригинальна, но что стоит за ней?