Когда-то мама надеялась, что я выйду замуж за немца (видимо переносила на меня свои девические мечтания), и это сразу решит все наши финансовые и любые другие проблемы. Но мне уже за тридцать, а желающего взять меня в жены немца, как впрочем, француза, испанца, русского или даже таджика на горизонте не наблюдается. Впрочем, за таджика я, наверно, все-таки и сама бы не пошла. Как-то, в отличие от моего предка, на Восток меня не тянет…
Не могу сказать, что я вообще не пользуюсь успехом. Мои рыжие волосы оказывают на некоторых мужчин такое же действие, как валерьянка на котов — они возбуждаются и норовят об меня потереться. Но почему-то каждый раз получается так, что данный конкретный желающий насладиться моим обществом индивид, мне самой не нравится ну никак. Не нравятся их куриные шейки, их потные ладошки, их ранние лысины на умных головах…
— Какой культурный и интеллигентный юноша! Из прекрасной высокообразованной семьи, — говорит мама, когда в очередной раз знакомит меня с новым «молодым человеком».
«Молодого человека» кавычу, потому как все они, на мой взгляд, совсем не первой молодости. И выглядят так, словно долго хранились в шкафу без должной обработки нафталином. Про такие вещи (если речь идет о вещах) говорят — битые молью. И где только мама берет этих «юношей» — культурных и интеллигентных? Все как из одного инкубатора. Разве что разной степени откормленности… Со многими из них действительно интересно общаться. Но выходить замуж?.. В таком деле ведь одной болтовней ограничиться не удастся, с ними ведь ещё и спать иногда придется…
Мама говорит: «Тебе не угодишь!» И наверно она права.
Даже в ранней юности ни о какой взаимной любви речь не шла ни разу. Вечно я влюблялась в тех, кто в мою сторону даже не смотрел. Вроде того самого, первого, который ушел с «прицесской». О да, он потом вернулся и как в старые добрые времена ночи напролет просиживал на моей кухне, и даже соглашался с тем, что его теперь уже бывшая зазноба, которая обозвала меня «еврейской мордой», была-таки дурой и крашеной куклой, как я и говорила. Я оттаяла, снова стала питать надежды и даже позволила ему кое-что (если мама узнает!..), но счастье мое было недолгим. То есть совсем коротким. Через месяц он исчез, чтобы ещё через неделю появиться в нашей общей компании под ручку уже с новой «прицесской»…
Иду по коридору родного института. Под ногами поскрипывает натертый мастикой паркет, который явно видел лучшие дни.
Когда-то, в советские времена, по нему ходили уверенные в себе и своем будущем представители научной интеллигенции. В совдепии ведь и без того тонкая и ненадежная с политической точки зрения интеллигентская прослойка ещё и делилась на отдельные подпрослойки: с разбега могу вспомнить творческую интеллигенцию, техническую и научную. А! Еще и сельская была!
А теперь вот по этому заслуженному половому покрытию иду я. Путь мой лежит в архив. Мне надо сдать гору толстенных папок с документами, с которыми работал наш отдел последние дни. Я самая молодая в своем подразделении, а может и во всем институте. Не удивительно, что таскать тяжести — моя работа. Завтра начинаются майские праздники. В отделе только и говорят о рассаде помидоров и тыкв, цветочках и прочих дачных делах. У нас с мамой дачи нет. Так что все это мне не интересно. Зато у меня накопились отгулы, которые начальство благосклонно позволило мне присовокупить к праздникам. В результате чего и появилась перспектива не появляться в этих унылых коридорах целых две недели! Она кажется мне такой фееричной, что хочется закрыть глаза от счастья. Я начинаю безотчетно улыбаться и с этой дурацкой улыбкой, балансируя высоченной стопкой архивных папок, вваливаюсь к Марье Петровне.
Наша главная архивная мышь сидит за своей конторкой и вид имеет встревоженный. Я сразу понимаю почему. В архиве помимо нее трое. Устроились за дальним столом и увлеченно изучают какие-то бумаги. Точнее изучают двое, третий в этом процессе не участвует. Сидит, вытянув в проход длиннющие ноги и тоскливо смотрит в окошко.
Волнение Марьи Петровны понять не сложно. Эти трое и в особенности тот, скучающий, который теперь отвлекся от окна и с проснувшимся интересом уставился на меня, кажутся здесь, в затхлом, пропахшем старой желтеющей бумагой и пылью помещении чем-то настолько инородным, что не могут не нервировать здешних постоянных обитателей.
Пытаюсь пристроить гору своих папок на стол перед конторкой Марьи Петровны. Но я была бы не я, если хоть что-то могла проделать более или менее гладко. Мама всегда мне об этом говорит. Папки было замирают в неустойчивом равновесии, а потом (че-е-е-ерт!) едут на пол. Я кидаюсь вперед, чтобы хоть частично предотвратить катастрофу. Марья Петровна ахает так, словно я уронила не папки, а ее саму. Те трое, что работают в архиве, поднимают головы и с любопытством смотрят на развал, который я устроила.