— Садись, — говорит старуха. — Что ж ты, голубчик, наделал?
Начала листать какие‑то бумаги. Что‑то переписывать в мою историю болезни.
Потом спрашивает:
— Интересуешься пейзажами Венеции?
— Нет, — говорю, — уже не интересуюсь.
— А головные боли у тебя бывают?
— Нет, — отвечаю, — не бывают.
— Странно…
И тут в кабинет вламывается этот хромой с палкой. Страшно было на него смотреть.
— Что у вас тут происходит?! — кричит. — Да я вас всех тут, . всю вашу лавочку разгоню к чёртовой матери!
— В. чем дело? Как вы смеете врываться? — говорит старуха.
— А вы как смеете нормального человека записывать сумасшедшим? Что у вас тут вообще делается?! Это вам не бериевские времена!
— Спокойно, — говорит старуха. — В чём все‑таки дело? Присядьте, больной.
— Какой я вам больной?! Сами вы тут все сумасшедшие!
— Конечно, больной, — говорит старуха. — Смотрите, у вас по лбу пот катится, руки дрожат… Все признаки неуравновешенного состояния психики. Разве не так?
Он так и плюхнулся на стул у окна. Молчит.
— В чём все‑таки дело? — снова спрашивает старуха. — Вы Нам мешаете.
— Ну и ну, — говорит, — я пришёл в спокойном состоянии за справкой. Для турпоездки в Австрию. Это у вас меня довели до того, что действительно дрожат руки. У меня в детстве был полиомиелит, детский паралич. И я давным–давно освобождён от воинской обязанности по группе первой, статья девять
— Извините, голубчик, — перебивает старуха. — Эта статья говорит о тяжелейшем поражении головного мозга. И мы вам с таким заболеванием справки дать не можем. И обязаны поставить на учёт в нашем диспансере.
Тут он встаёт, подходит к самому столу и говорит прямо в её старушечье накрашенное лицо:
— Я только что дозвонился в военкомат. Мне сообщили, что лет двадцать назад все номера статей переменились. «Девять–а» теперь, действительно, — заболевание головного мозга. А у меня нога больная. Понятно? И вы должны, обязаны быть в курсе дела. Или вы профнепригодны?
И старуха, и медсестра, и даже я поняли, что он не врёт. Видел бы ты, как лицо главврача пошло пятнами.
Наконец старуха пришла в себя.
— Если это так, вам придётся спуститься на второй этаж, пройти экспертизу ВТЭК.
— Мне нужна справка о том, что я у вас не на учёте. А не экспертиза! — Он начал опять наливаться злостью.
И тут медсестра говорит:
— Они в полвторого кончают работать. Идите. Иначе опоздаете.
Он как вылетит из кабинета!..
Не знаю, чем у него все это дело кончилось. А у меня, ты знаешь, кончилось пострашней.
— Видишь, голубчик, какие люди неуравновешенные бывают, — говорит старуха. — Лечиться надо. И тебя будем лечить. Поедешь сейчас в больницу. Там тебя обследуют, подлечат.
— В какую ещё больницу? — говорю. — Я здоров.
— Нет, голубчик, болен. Опасно болен. Здоровые советские люди не нарушают государственную границу, не хотят увидеть Венецию и Маргарет Тэтчер.
Так вот и замкнулся этот круг, который начался в Сухумской комендатуре.
Как я ни бился, как ни доказывал, что пограничники заставили написать эту глупость, ничего не вышло.
Минут через двадцать два дюжих медбрата впихнули меня в санитарную перевозку с зарешеченными окнами, которая стояла во дворе психдиспансера. Там уже было набито.
Повезли. Через центр города в Сокольники.
Какой‑то армянин, сидевший рядом на лавочке, сказал:
— Сегодня пятнадцатое февраля. Через десять дней — Двадцать седьмой съезд. Всегда перед съездами и праздниками забирают.
Окна с решётками, двери без ручек, запираемые санитарами, медсёстрами и врачами на ключ, похожий на железнодорожный. Как у проводников. Эта обстановочка стала для меня уже привычной.
Таблетки, как прежде, выбрасывал в туалет. А вот от уколов избавиться не удавалось.
От них мы делались сонные. Всё время хотелось спать.
В первый же день я уговорил одну бабку–санитарку, чтоб позвонила тебе, сказала, где я нахожусь.
А на другой, помню, разбудили меня часа в два, говорят: «Иди в комнату для свиданий с родственниками. К тебе пришли».
Ну и вид был у тебя! Хмурый, злой.
Помнишь, сколько набилось народа — те, кого вызвали из палат, и те, кто пришёл со своими сумками и авоськами. Теснотища. Все стулья заняты. Кто плачет, кто пьёт кефир прямо из бутылки. Санитарка сидит, наблюдает, чтоб не передали, чего не позволено.
А ты смотришь на все это злыми глазами, словно запоминаешь. А мне, как в песенке, всё равно, не боимся мы волка и совы. Стою с тобой в углу, ем бутерброды и яблоки, которые ты принёс, и вижу, что мы одного роста. Что я стал такой же, как ты. Но только ты — ребёнок. Не понимаешь, как жизнь устроена на самом деле.