Сегодняшнее антимодернистское движение, если верить анализу Тулмина, оказывается по сути и истокам возрождением ренессансного гуманизма, с его терпимым отношением к неопределенности, многосмысленности, разнородному многообразию, с характерным для него недостатком строгости и точности, со склонностью к монтеневского типа скептицизму. Это движение «за преодоление разобщенности между человеком и природой, за восстановление уважительного отношения к Эросу и эмоциям, за утверждение эффективных международных институтов после стольких лет вражды и кровопролития во имя националистических предрассудков; за утверждение плюрализма в науке и — в конечном счете — за развенчание и отречение от философского фундаментализма с его императивным „поиском Достоверности“» (с. 159).
Контркультура, возникшая в 1960-х и представляющая собой часть того движения, которое мы называем «феноменом антинауки», должна рассматриваться, следовательно, не просто как побочный и эфемерный эффект молодежного бунтарства или только как реакция общественности на происходившую тогда «грязную войну» в Индокитае. Скорее, она стала индикатором разложения и упадка царившей на протяжении трех последних веков картины мира, попыткой восстановить, вернуть утраченную целостность тому, что в XVII в. было расколото на дихотомии типа: «гуманитарное-натуралистическое», «духовное-телесное», «культурное-природное», «ментальное-мозговое», «рациональное-аффективное» и т.п. «Спустя триста лет мы оказались вновь у той же отправной точки, с которой некогда все начиналось» (с. 167).
Что касается науки сегодняшнего дня, то в той мере, в какой она опирается на человеческий опыт, она способна преодолеть догматизм любых предпосылок, допущений, ограничивающих теоретическое мышление. «Мы освободились от исключительного влияния теоретического кодекса рационализма» (с. 168). Согласно такой точке зрения, — как сформулировал еще Хайдеггер в оригинальном названии одного из своих эссе о модернистской картине мира, — рационализм оказался не более, чем «Holzweg», т.е. коварной, едва намеченной тропой, теряющейся где-то в глубине дремучего леса. Мы вынуждены, мы просто обязаны теперь жить и работать без упованья на придуманные когда-то твердые, универсальные и чрезвычайно авторитарные принципы, которые считались фундаментом человеческого познания. И точно так же мы должны научиться жить и делать свое дело без надежды на существование некой универсальной и непогрешимой этической или политической теории.
Однако, продолжает Тулмин, все сказанное отнюдь не означает ни того, что мы обречены на возврат к той картине мира, против которой бились Декарт и Галилей, ни того, что мы должны сказать разуму «прощай». Не означает это и фатального сползания в тот смутный хаотический мир, который называют ныне «постмодернизмом». Выбор, который нам предстоит сделать, — это не выбор между рациональностью и абсурдом, между националистической ограниченностью и космополитической беспочвенностью. Наоборот, как полагает Тулмин, мы присутствуем при процессе снятия строительных лесов, знаменующих достижение модернизмом высокой зрелости, его расцвет, вступление в новую фазу развития, на которой его внутреннее существенное содержание ассимилирует освободительные идеи и императивы эгалитарной практики (которую Ю. Хабермас, уже со своей точки зрения на модернизм, обозначил в качестве ключевого процесса «модернизации»). Насколько я могу понять, этот процесс должен в итоге привести к такой переориентации «фундаментальных» научных исследований, которая смогла бы направить их на решение главнейших проблем, осаждающих ныне человечество.