Женщина тоже изменилась – внезапно подурнела, осунулась, вроде осиротела по новой. На лице её вдруг обозначились раньше незаметные морщинки, а спина сгорбилась, будто у немощной старухи. Впервые она не ушла ночевать домой, так и сидела возле раненого, скукожившись, вздрагивая при малейшем его движении, готовая при первой необходимости помочь.
Вернулся к себе сосед только на следующий день, к вечеру. Он открыл глаза и попросил воды. А ночью Богдан услышал в палате тихий разговор.
–…Не знаю, когда это случится, возможно, не сейчас, возможно… Все возможно, никто от этого не застрахован. Хочу попросить тебя об одолжении…
Спустя некоторое время дверь палаты отворилась. В тусклом свете коридора стояли двое – он, опираясь на костыли, и она, поддерживая его под локоть.
Не отрывая глаз, он смотрел на одинокую женщину и беспомощного инвалида, и чувствовал себя незаслуженно обделённым – они не казались Богдану слабыми, нет, скорее, наоборот – слабым был он. И от этого понимания сердце в груди стучало так громко, что заглушало собственные мысли. Он почувствовал, как, лёжа в постели, теряет равновесие, становится неизлечимо жалким и больным, навсегда потерявшимся в этом непростом жестоком мире.
Чтобы немного развеяться, он поднялся с кровати, провёл на расстоянии до калитки Любу с Иваном, подождал, пока они не скрылись за поворотом, и снова вернулся обратно в больницу. Над дверью операционной горела красная лампочка. Внутри над столом с больным наклонились два человека, в одном из которых даже со спины Богдан узнал своего прежнего лечащего врача. В уголке комнаты пугливо цеплялись друг за дружку встревоженные, совсем ещё юные девочки-медсёстры.
Судя по всему, операция подходила к концу – доктор, тронув за плечо своего молодого коллегу, зашивающего рану, что-то сказал ему, вытер рукавом халата пот с лица и неторопливо вышел в коридор. Богдан последовал за ним. В ординаторской, тяжело вздохнув, мужчина достал из незапертого сейфа заткнутую бумажной пробкой колбу, плеснул её содержимое в безухую чашку, и, выпив залпом, одним глотком, застыл, словно прислушиваясь к себе. Постояв так пару минут, доктор рассеянно огляделся по сторонам, с трудом соображая, где находится, потом грузно опустился на такой же, как сам, старый и разбитый выцветший диван. Уставшие пружины вразнобой скрипнули, принимая его в свою пожилую компанию, и продолжили сторожко дремать. Человек и себе устало опустил плечи и закрыл глаза.
Ещё немного погодя в дверь тихонько постучали. Не дождавшись ответа, в комнату заглянула санитарка. Увидев на диване врача, женщина попятилась назад, чуть не споткнувшись о только что оставленное у входа ведро с водой, но, будто почувствовав неладное, остановилась, несмело подошла к спящему и тут же снова отпрянула назад, закрыв ладонью рот, чтобы не закричать.
Наутро о пребывании в палате Ивана ничего не напоминало, вроде его никогда в ней и не было. Вместе с ним ушла из больницы и Люба. Не было известий и о докторе, а в койке напротив лежал перевязанный бинтами человек. Из трёх капельниц по обе стороны кровати неспешными ручейками к нему стекалась жизнь.
На следущий день больной на соседней койке снова сменился, потом ещё, и ещё… С тех пор, как раньше сны, одно лицо сменяло другое, не задерживаясь в памяти, оставались только голоса: «Выехал я на бугор, смотрю, внизу «бэтээр» стоит, вокруг него копошатся укры. Я – по тормозам и обратный ход. Они – по мне, еле вывернул…», «Володя вместо Саввы в ополчение ушёл, не простит он им смерти сыночка», «Не знаем, как ему сказать, что Миша, брат его, ранен», «Богдан, вернись, отпусти… За что ты там цепляешься?»
Проснулся он от яркого света, больно ударившего по глазам. Вспышка была настолько сильной, что не сразу заметил доктора и идущего следом за ним, и только, когда глаза привыкли к свету, он понял, что второй человек – его давний знакомый, ухмыляющийся клоун с циркового плаката на трамвае.
Шут еле поместился в узком пространстве между кроватями и стойками капельниц с огромным кульком в одной руке и чёрной блестящей тросточкой – в другой. Театрально выхватив из пакета яркий лоскуток, он подбросил его, виртуозно взмахнул палочкой – ткань полыхнула и рассыпалась на мелкие сверкающие искры-звездочки.
Захлопав в ладони и даже подпрыгнув от восторга, клоун продолжил демонстрировать свои странные цирковые трюки – доставал из пакета тряпки, ловко разворачивал их, будто намеренно показывая публике, затем подбрасывал в воздух, где они на глазах разлетались разноцветными воздушными шариками или мгновенно вспыхивали и, не долетев до пола, осыпались тускло-серым пеплом.