У Богдана челюсть отвисла от удивления, и не оттого, что происходило, а потому, что в подбрасываемых клоуном лоскутках он узнал свою одежду – и куртка, и белье, и свитера, и остальные вещи были его собственными, личными, из квартиры во Львове, чего быть не могло по определению, а клоун, не останавливаясь на достигнутом, уродливо вытянулся, неестественно изогнулся и просто из воздуха выудил мобильный. Повертев его в руках, будто игрушку, он ткнул в него все той же блестящей тростью и молча протянул Богдану.
– Богдан? – как из-под земли, донеслось до него недоверчиво-настороженное. Приглушенный женский голос показался ему невероятно знакомым.
«Неужели Наталья?» – все ещё не доверяя своему счастью, посмотрел на телефон, потом на скомороха, снова на телефон, и вдруг услышал: «Богдан? Ты где? Я тебя не слышу, Богдан!»
Испугавшись, что Наталья снова пропадёт, вылетит из зоны, как это было раньше, или, хуже того, клоун передумает, Богдан потянулся к трубке, суетливо выхватил её из рук клоуна и нечаянно выпустил. Телефон, будто живой, несколько раз перевернувшись в воздухе, на мгновение завис и… устремился отвесно вниз. В то же мгновение тело его, до этого неподвижное, сделало немыслимый бросок, и с диким нечеловеческим криком он подхватил падающий на пол аппарат.
– Наташенька, дорогая, здравствуй! – выдохнул в трубку. – Я тебя люблю! Я так сильно тебя люблю! И тебя, и девочек! Как ты? Где вы сейчас? Вам ничего не угрожает? Вы в безопасности? Как ты себя чувствуешь? А дети? Рассказывай, моя хорошая, рассказывай!
Казалось, он врос в телефон, сжав его до боли обеими, трясущимися от волнения, руками, чтобы во второй раз случайно не уронить, говорил – и не мог наговориться, слушал – и не мог наслушаться, и не было счастливее его человека во всем мире. От этого счастья у него снова закружилась голова, и он, как в бездонный омут, нырнул в густой тошнотворный туман…
Плотная едкая пелена понемногу рассеивалась, обнажая обрушенные, ещё горячие, дымящиеся дома. Возле одного из них высилась немалая куча балок, досок и прочего строительного материала, просто на его глазах превращающегося в обугленные головешки. Изнутри следующего шло тусклое дрожащее свечение, похожее на еле тлеющий огонь, и доносился приглушенный разговор. Приглядевшись, Богдан увидел пристроенный среди битого стекла и кирпича электрический фонарик и двух мужчин, осторожно разбирающих уцелевшие после обстрела стены. Один из мужиков аккуратно поддевал ломиком доски, сохранившиеся более других, второй принимал их и складывал.
–…Можно будет подвал изнутри утеплить, чтобы сыростью не тянуло, и на пол второй слой бросить – зимой не помешает, – рассудительно произнёс старший, подавая своему напарнику очередной обломок.
– Этим? – молодой человек задержал в руках кусок вагонки, которой некогда были обшиты стены. – Вот этим, папа? Да как ты можешь?! Я же своими руками этот дом сложил! Иришку сюда из роддома с Виталиком привёз! А теперь, говоришь, этим… вот этими жалкими останками… подвал им утеплять?
– А что поделать?
– Да как ты не понимаешь?! Это же осколки нашей жизни, папа!..
– Чужое не подслушивай.
От неожиданности Богдан вздрогнул, потом оглянулся в поисках источника голоса, но, никого поблизости не обнаружив, решил, что ему послышалось.
– Не признал? – от изувеченного дома отделилось тёмное пятно, засмеялось-закашлялось, будто из дырявого мешка посыпался горох, и неторопливо направилось к нему.
«Баба Варя!» – вздохнул с облегчением.
– Богатой буду! – снова зашлась в бесхитростном смехе тень. – Как раз впору. Не сидится, говоришь, правду ищешь? Правда нынче, касатик, о двух концах, ухватишь ниточку – твоя будет, не-е – значит, не судьба, не обессудь. Вот только успеешь ли? Время быстро идёт, торопится, сегодня не успеешь – завтра опоздаешь, а правду, как и ложь, нужно голой брать, тепленькой, пока она в одежды не успела облачиться, пока скоромностью не обросла.
Как и прежде, баба Варя говорила, да не договаривала, оставляя место для собственных предположений и догадок, хотя… хотя, что уж здесь скрывать, если правда эта со всех дыр на дорогах торчит, со всех выбитых окон-дверей выглядывает, свежими кладбищенскими крестами отсвечивает?
Тем временем в разрушенном доме подняли с пола фонарик, обшарили уставшим лучом остатки израненных стен. На одной из них висела чудом уцелевшая фотография. Молодой человек снял её, осторожно вынул из рамки и положил в такую же чудом выжившую книгу, лежащую на густо припорошенном смесью оконного стекла и штукатурки подоконнике. «Война и мир», – прочитал Богдан на обложке.