– Ну-ну, угомонись, мужик! Устал – маленько отдохни, а я закончу сам.
Вскоре весь стог перекочевал на воз.
– Ну вот, готово, – одобрительно крякнул хозяин, тщательно сгребая остатки сухой травы на месте недавней копны.
Он не спеша обошел повозку, ласково похлопал по крупу коня, еще раз домовито поправил подпруги, закрепил на повозке вожжи и только после этого скомандовал:
– Пошли. Меня Саввой зовут. Сразу же повторюсь – не Славой, а Саввой, в честь прадеда назвали. Не люблю, когда имя коверкают, а то бывали случаи… – совсем по-детски пожаловался мужчина. – Так вот, сейчас, первым делом, к нам – покушаешь, помоешься, в порядок себя приведёшь, а там… А там будем посмотреть, что делать дальше.
Идти пришлось недолго. Лошадь хорошо знала дорогу домой. Не торопясь, она с достоинством тянула груженую телегу, искоса поглядывая на Богдана пушистым влажным глазом, будто пытаясь разглядеть, что он за человек, а они шли рядом, лениво переговариваясь про погоду, урожай, про политику. Стараясь не сильно увлекаться, Богдан в двух словах поведал Савве историю, как перед смертью мама просила найти близкого ей человека, и даже показал его фотографию и адрес, но по дороге на Донбасс их бус наехал на мину, и только чудом он остался жив. Оказалось, что поселок в адресе почти рядом, в соседнем районе…
– Са-а-а-в-вва-а-а!
От неожиданности Богдан присел, втянул голову в плечи, его глаза забегали в поисках хозяина зычного голоса, но, кроме маленькой женщины на резном деревянном крыльце, никого не увидел. Он оглянулся на своего нового знакомого, еще раз недоуменно посмотрел на женщину, и тут снова прозвучало громогласное:
– Са-а-в-вва! Ты где шатался, пострелок? Я уже и блины испекла – стынут, и детей напоила-накормила – с гусями на пруд отправились. Быстро в избу. А ты, мил человек, кем будешь? – женщина вопросительно сощурила глаза, заглядывая в душу. – В дом заходи, не стесняйся.
Богдан давно уже перестал удивляться открытости этих людей, но вчерашняя колонна машин изрядно поубавила веру в чистоту их помыслов, поэтому только кивнул головой.
У Саввы зазвонил телефон. Он отошел в сторону, с кем-то по-быстрому переговорил и, вернувшись обратно, тотчас объяснил:
– Там гуманитарка пришла, мне в поселок смотаться нужно…
– Ничего не случится, если уедешь через полчаса. Заходите в дом, кормить буду.
В открывшуюся дверь вырвался густой запах еды. Желудок Богдана тут же откликнулся голодным требовательным бурчанием. Он торопливо прижал к животу руки, но запах был такой аппетитный, что внутри забурчало снова, а во рту собралась слюна. Как нашкодивший ребенок, он украдкой сглотнул её, потупил глаза и застыл в ожидании дальнейших указаний. Хозяйка дома не заставила себя ждать.
– Меня Татьяной Ильиничной можешь кликать. Ты, – обратилась она к сыну, – рассказываешь мне, где нашел этого чумазого, а ты – идешь в ванную приводить себя в порядок. Да, свежее полотенце там же ищи, в ванной, в тумбочке. И остальное – тоже.
В ванную идти не хотелось, хотелось кушать, но приказ есть приказ, и обсуждению он не подлежит.
Едва прикоснувшись к крану, он подставил под тонкую теплую струйку руки и невольно заглянул в зеркало. Оттуда за ним внимательно следил старый измученный человек с темными бороздками морщин на измятом немытом лице. Дополняли неприглядную картину красные воспаленные глаза и отрешенный, загнанный взгляд. По виду человек был очень похож на прежнего Богдана, только лет так на двадцать старше.
«Удивительно, как меня в дом не побоялись пустить? Как после бодуна», – констатировал горько, пытаясь причесать негнущимися пальцами спутанные волосы. Затем открыл кран на полную мощь, подставив руки под горячую струю, пока они снова не стали податливыми. Плеснул в лицо водой. В зеркале было видно, как мокрые ручейки, мутные от пыли, стекают по отросшей щетине, придавая лицу еще более неряшливый и запущенный вид. От этого неприятного зрелища к самому себе возникло отвращение.
В дверь тихонько постучали. В испуге он отшатнулся от зеркала, как от ядовитой змеи, но тут же успокоился, услышав: «Богдан, я тут одежду чистую тебе приготовил, ложу под дверью». Опять подошел к зеркалу, смочил руки, приглаживая непослушные волосы. Потом намочил еще раз, зачем-то провел ими по рубашке и брюкам. На ладонях остались грязные следы.
Через минуту он стоял под душем, ожесточенно смывая с себя грязь, пыль, дорогу, войну, а заодно и кожу, беспощадно растирая её жесткой мочалкой, а еще через пять минут, вымытый до скрипа, одевал на себя чужую одежду, словно примерял чужую жизнь…