Богдан тоже не знал, что там происходит, но очень надеялся, что власти вовремя отреагируют на сложившиеся обстоятельства, ведь на то они и власти, чтобы защищать свое государство, в их руках и армия, и флот.
Мысли об армии посеяли в душе тревогу. Хотелось верить, что ситуация разрешится мирно, бескровно, что никто из крымчан не пострадает, и завтра будет всё по-прежнему, как вчера, позавчера и двадцать лет назад. А пока что оставалось ждать.
Он включил телевизор, методично прошелся по программам – ничего, прежняя тишина, такое ощущение, будто мир уснул… Через несколько минут выключил его, а пульт спрятал подальше – в ящик комода, чтобы не мозолил глаз. Вроде тихо все, спокойно, никаких новостей, никакой информации, но на сердце было муторно, муторно, как никогда.
Наталья тоже переживала, хотя виду не подавала. Богдан видел, как она несколько раз кому-то звонила, скорее всего, туда же, в Крым, подруге. На том конце провода трубку не брали. Жена откладывала в сторону телефон, бесцельно бродила по комнатам, перекладывая с места на место вещи, чтобы спустя несколько минут повторить попытку связаться с Еленой снова.
Потом затеяла уборку. «Неймется тебе… В воскресенье… Лучше бы в храм сходила, помолилась», – брюзжал он, лениво поднимая ноги, чтобы не вставать с дивана, хотя сам знал, что ждет известий из Крыма с таким же нетерпением, если не с большим.
Понаблюдав какое-то время, как Наталья усердно чистит-моет-трет, и окончательно устав от праздного ожидания, он и себе решил заняться делом. «Может, время быстрее пройдет», – размышлял, машинально доставая с полок книги домашней библиотеки.
Лев Толстой, Фёдор Достоевский, Валентин Пикуль, Теодор Драйзер… Рядом – «Убить пересмешника» Харпера Ли и сборник Славомира Мрожека… Последний – на польском. Когда-то в детстве он прочитал его «Слона», но кроме жалости к обиженным животным – жирафу с короткой шеей, барсуку, у которого не было своей собственной норы, и трём тысячам неустроенных бедных кроликов, ничего не почувствовал.
Он помнит, как спросил у мамы, почему директор зоосада вместо живого слона решил завести резинового, ведь резиновый слон не умеет набирать хоботом воду и выливать её на себя фонтаном в жаркую погоду, а ещё он не умеет осторожно брать с ладони яблоко или бублик, как живой, и не умеет махать ушами, поднимая ветер? Мама ответила, что директор – слишком взрослый человек, поэтому ничего не понимает в слонах, но Богдан больше не читал книг, в которых животные лопают, наколовшись в ботаническом саду на колючки кактусов, а ученики становятся хулиганами, пьют водку и бьют стёкла.
Сейчас же он с интересом открыл первую страницу сборника, нашёл биографию писателя. Польша, Россия, США, Бразилия, Венесуэла, Франция, Мексика и снова Польша, Россия… Весь мир, как на ладони. Горькая неприкаянность, скитания и поиски себя в жизни, названной самим писателем абсурдом. Как следствие – усталость от этого жизненного абсурда, долгое возвращение к себе, домой, и понимание того, «что бывают иные, не европейские пути развития, иной ритм жизни, иные ценности».
Он не верил своим глазам. Получалось, что писатель, всю жизнь скитавшийся по миру в поисках истины, потратил время впустую? «Но как же так? Как все это понимать?»
«Сын мой, твоя жизнь будет такой, как то, что ты сейчас делаешь, а не такой, как ты сейчас думаешь». Богдан отпрянул от книги, в ужасе оглядываясь по сторонам, по коже поползли мурашки. Ему внезапно показалось, что не он прочитал эти слова, а ему нашептал их сам автор. С громким звуком захлопнул томик, добавив этим ещё больше неосознанной тревоги, почти паники. Потом взял себя в руки, немного успокоился, осторожно, будто стеклянный, поставил сборник Мрожека обратно на место и принялся за следующие книги.
Отдельную полку библиотеки занимали поэтические произведения, тоже классика. С каждым томом, будь то проза или поэзия, была связана своя история, свой путь на эти стеллажи: для покупки одних они с мамой долго и кропотливо собирали макулатуру, другие были куплены по подписке, третьи – доставлены «Книга – почтой» или подарены друзьями…
Он вспомнил, как мама радовалась очередной новинке, ночами перечитывала раздобытое, а потом выставляла в одной известном ей порядке, понять который Богдану было не суждено. После смерти матери он не стал нарушать эту расстановку, оставив книги на их постоянных местах.
В самом дальнем углу шкафа в тяжёлых кожаных переплетах лежали семейные фотоальбомы. Взял верхний, открыл. Из желтоватого овала на него пристально смотрела незнакомая строгая красавица в модной шляпке с вуалью. Закрыл альбом, недоумевая, как в нем оказалась чужая фотография, осмотрел, но ничего необычного не заметил – альбом как альбом, на полке ещё несколько таких же осталось.