Я и не заметил, как стал избегать Ису, ее бледность или слабость злили меня, заставляли нервничать. Я начал вставать раньше по утрам и уходить из дома первым, избегал ее взгляда, мне становилось все сложнее оставаться любящим отцом. Конечно, я понимал, что она была всего лишь обычным неуверенным в себе подростком, мнительным, совсем как моя медсестра. Но я не мог переносить ее нового запаха, кисловатого запаха пота, который она перебивала литрами духов, ее прыщей и бюстгальтера, который она начала носить, или новой прически.
Но больше всего меня раздражали непонятные симптомы ее инфекции и аллергии.
Это было ужасное время. Мое раздражение все увеличивалось. До тех пор пока я не услышал, как один из моих пожилых пациентов болтает с медсестрой в приемной. В шутку она сказала, как невероятно трудно быть послушным пациентом у дружелюбного доктора, отношения с которым напоминают отношения любящих пожилых супругов, из-за этого бывает сложно выздороветь, когда стороны так пекутся друг о друге.
Мысль не нова, но все равно она поразила меня. Возможно, причина в том, что серьезная вещь была сказана в шутку. Осмысление пришло как удар под дых. Ведь я сам поддерживал болезнь своей дочери, бесконечно заботясь о ней, и мое беспокойство как бы подпитывало ее недуг. Чем больше я переживал и рассуждал о симптомах, тем большее развитие получала ее болезнь. Я вел себя как доктор, а не как отец.
Потом мне стало стыдно. Как я мог так обращаться со своей дочерью? Как мог так небрежно обходиться с нашей любовью? Я бродил по ночам, пил снотворное, но оно не помогало, непрестанно размышлял, но так и не нашел ответа. Иногда мне хотелось ворваться в комнату Исы и попросить прощения, но я не позволял себе этого. Я подходил к ее двери и тут же понимал, что мне нечего сказать, я не в состоянии объяснить, как смог перепутать взгляд отца со взглядом врача и тем совершил чудовищную ошибку. Я мог лишь снова начать любить ее как настоящий отец. И только время, а не слова было в силах мне помочь.
Позже я понял, как мне повезло, что я по неосторожности не разрушил любовь к Анне. Ни на одно мгновение я не изменил своего отношения к ней и никогда не смотрел на нее глазами врача.
— Что ты видишь сейчас?
Анна смотрит на меня, ее лицо так близко в полумраке лестницы, прядь волос падает на лоб. Мы делаем несколько шагов вместе, я держу ее под локоть, как легко она дышит. Вдалеке слышен городской шум. Горло снова сжимается, ее сумка стучит по бедрам, я вынужден присесть.
На лестнице слабо пахнет чистящим средством и пылью. Я встаю и медленно поднимаюсь выше, держа пакеты из супермаркета. Из-под соседской двери пробивается приглушенный свет, слышны голоса и слабый стук, на кухне шумит кран. Чертов букет цветов так и норовит выскользнуть из рук. За сто лет перила в подъезде отполированы руками множества людей, направляющихся домой или спешащих прочь.
Когда прихожу на пятый этаж, то останавливаюсь и прислушиваюсь к звукам из квартиры. Есть ли кто дома? Нет, тишина. Я почти всегда возвращаюсь первым. У девочек репетиции допоздна, а Анна приходит последней. Когда она открывает дверь, мы все уже ждем ее.
ОТЕЦ
Я часто воображал, что было бы, родись Анна мальчиком. Конечно, подобные мысли — чистой воды абсурд, но они помогали мне уйти от обыденности.
Я явственно представлял себе мальчишку с ее челкой набок, серо-голубыми глазами, будто в напряженном ожидании. Он суетился вокруг нее, появлялся внезапно и упорно не желал уходить, а Анна пряталась за ним и исчезала. И я стал мечтать о том, чтобы она превратилась в этого мальчугана, совсем непохожего на ее брата. Стала моим сыном, а не дочерью.
Мысли о мальчике много раз спасали меня от реальности. Чаще всего я начинал фантазировать во время родительских собраний, где атмосфера была накалена отчаянием сидящих за партами родителей, которые выслушивали бесконечные возмутительные истории о сложностях в отношениях между детьми, плохой еде и драках. Имен виновников не называли, хотя все и так знали, о ком идет речь. Родители утром отправляли своих чад в школу, обнимали на прощание и думали, что все в порядке. Но ошибались.
Теперь они отводили глаза, и я вместе с ними, но мне было неприятно по другой причине — я подозревал, что именно моя дочь стала возмутителем спокойствия в классе, именно ее проделки вызывают шок и стыд у взрослых людей. Тревога нарастала, подбиралась к горлу медленно и лениво, словно опадающая осенняя листва опускалась на пол классной комнаты, рассыпаясь комками густой пыли. Белый школьный свет невыносимо резал глаза. Голоса родителей взрывались от негодования. Как такое могло произойти? Почему никто ничего не знал? Проклятья сыпались со всех сторон.