Выбрать главу

(Яков Бикерман)

Сложившийся к 1920-м жанр ностальгической полу-элегии, полу-оды городу тоже статичен по определению. Печаль ли, хвала или умиление – равно заданы в нем заранее. Но биография переместившегося лица, т. е. (тоже по определению) – судьба, как мотив изначально предполагает некоторую динамику. И в рано осознанной дилемме эмигрантского поэтического самосознания – стихотворение как совершенное произведение словесного искусства или стихотворение как пронзительный «человеческий документ» (полемика В. Ходасевича – Г. Адамовича), стихотворения петербуржцев о Петербурге отчасти являются опытом преодоления этой принудительной развилки – они документируют лирику бездомности, дневниковые медитации «голого человека на голой земле». «Документализация» осуществляется анкетно мотивированной местной топонимикой, локально привязанными реалиями, картой, календарем, хронологией:

В воспоминаньях я не властен и не волен,Я помню наших встреч привычные места,Под перезвон пасхальных колоколен.
Касанья краткие разгоряченных рук,Весенний небосклон над опустевшей Стрелкой,И двух сердец нетерпеливый стук,Перерываемый далекой перестрелкой.

(Евгений Раич-Рабинович)

Тематически заданные сочинения с заранее объявленной высокой степенью предсказуемости, сочинения про «город, явный с первых строк» (как сказал по, в общем, сходному поводу Пастернак, – по поводу беженки из Петербурга в Ленинград), преодолевают подразумевающуюся банальность введением личной, документированной, «тайны» – укромные местечки города с точными адресами.

Сопутствующие петербургской теме мотивные клише, тоже заведомо статичные в эту пору, скажем, происхождение столицы как материализация бреда —

И здесь на зараженном нервеИз бреда создал ЧародейДворцы, темницы, храмы, верфи,Призрак мятущихся людей.

(Евгений Недзельский)

или первородный грех города на костях («На спинах держат град старинный сто тысяч мертвых костяков» – Н. Агнивцев, «Хрустел под бледным Петроградом коварный костяной фундамент» – Евгений Шах), или реванш топи блат –

И пошатнулся всадник медный,и помрачился свод небес,и раздавался крик победный:«Да здравствует болотный бес».

(Владимир Набоков), —

все эти общие места и их производные преломляются новообретенной динамикой, энергией эпистолярного посыла, ведь многие из эмигрантских стихотворений – это в своем роде «письма туда».

Во все эти статические конструкции темы и жанров (а среди жанровых инерций числятся и псалмы-плачи об утраченном Иерусалиме) вписана диахроническая динамика двойной метаморфозы. Ибо эмигрантская стиховая петербургология прошла несколько стадий (в какой-то мере они соответствуют массовым изменениям эмигрантской психологии и историософии). Первая восходит к метаморфозе послереволюционного года, когда вся поэтическая эмблематика изменила семантику, начиная со шпилей и шпицев —

Осенний день раскинул крыльяНад утомленною землей, —И петербургская БастильяБлестит кровавою иглой —

(Б. Башкиров-Верин)

и кончая самим «Медным всадником»:

И веще мнится, что с гранитаСтаринной злобы не тая,Виясь ползет из-под копытаПолуожившая змея.

(Александр Рославлев)

– последняя неоднократно шипит в разных эмигрантских стихах, ну например, —

Там, где могучий Всадник Медный,О вековой гранит звеня,Сдавил главу змеи зловреднойКопытом гордого коня, —Из-под гранита пьедесталаПробился новый злобный гад,Его раздвоенные жалаКоня и всадника язвят.

(Александр Федоров, 1924)

Происходит смена функций персонажей петербургской неомифологии начала века2 – Медный Всадник во время наводнения 1924 года у Вадима Гарднера говорит:

«Ты бушуй, красавица-царица,Гневом обуянная Нева,Покарай потомков ошалелых,Ты в отмщениии своем права.Осквернили детище Петрово,Переименован в ЛенинградЧудный город, плод мечты высокой,Парадиз мой обратили в ад».

В общем, происходит обращение, перевертывание, перезаполнение одической формулы «Где прежде – там ныне» – примеры слишком многочисленны, приведем лишь один, где город персонифицирован в его этимологически производном духе места – в городовом, с которым Блок попрощался в травестии городского романса: