Что же касается немногочисленных инакомыслящих, таких, как я и Кронид, то, конечно, ничего принципиально нового о характере сталинского правления мы не узнали. Для нас существенно было то, что наконец-то об этом сказали правду – пусть не всю, но главную правду. Для меня это означало полное изменение статуса. Я теперь тоже мог всюду свободно и без боязни высказывать свои мысли. В официальных условиях, может быть, не все. Не мог, например, сказать на семинаре по марксизму: дескать, и марксизм ваш вздор, схоластика, и ваш Ленин отнюдь не «самый человечный человек», а сектант и фанатик. Но о сталинском режиме мог говорить почти всё – а ведь главным, наболевшим было именно это. И насчёт невступления в комсомол у меня был готовый ответ – а где был ваш комсомол, когда такое творилось в стране? А в неофициальной обстановке мог вообще говорить всё, что думаю, всем, кому хотел, – кто ж теперь за это меня поведёт в застенок? – кончились те времена. И, наконец, важный фактор – я принял действующую власть. Не то, что бы полностью с ней солидаризировался, всё-таки они коммунисты со всеми вытекающими последствиями, но поверил, что тот же Хрущёв, его соратники (кто же знал, что таковых нет) – люди, желающие стране добра, желающие избавиться от сталинского наследия. Приходится для этого идти медленными шагами, по дороге врать – так что же делать, народ ещё не готов. Что-то не выходит по хозяйству – тоже не страшно, неумение не грех. Но общий курс, взятый руководством партии и страны, я всей душой поддерживал.
И не я один. Я думаю, первые полгода после съезда, до самых венгерских событий, были таким счастливым периодом в жизни страны, когда все сколько-нибудь думающие люди солидаризировались с её руководством. (Такое повторится через три десятка лет – во времена горбачёвской перестройки и гласности.) Мы были в такой эйфории – наступили хорошие времена. А те, кто ранее не очень задумывался, понемногу начинали что-то соображать и, в общем, тоже одобряли происходящее.
Наша будущая редакция
Время и место, в котором я находился, подталкивали к завязыванию контактов между людьми, близко к сердцу принимающими общественные проблемы. Наверное, на факультете в это время образовалась не одна компания, в которой эти проблемы обсуждались. Но я оказался в одной из них, наверное, самой активной.
Трудно вспомнить, как наша компания образовалась. Ведь оказались в ней ребята (именно ребята – девушек не было) с разных курсов – от моего 4-го до аспирантов. Наверное, большинство из них знали друг друга по комсомольской работе – ведь это большинство составляли комсомольские активисты. Замечу, что курс, на котором я с этого года оказался (напоминаю, в связи с академическим отпуском), был, в отличие от моего прежнего, очень комсомольским. Я имею в виду, что на курсе были явные лидеры, пользовавшиеся общим авторитетом и определявшие лицо курса, они были хорошими студентами и одновременно активно занимались комсомольской работой. По-видимому, всё началось с обмена мнениями в их круге, потом этот круг разросся, но они составляли его ядро. Вошли в него и связанные с ними ребята такого же склада, но постарше, на факультете довольно известные. Мы с Кронидом там оказались как лица достаточно приметные и активные.
Несмотря на совсем недавнюю диаметральную противоположность наших воззрений, сейчас общественные позиции моих новых товарищей и мои были очень близки. (Как не вспомнить перефразировку Пушкина в Серёжкином «Омегине», сделанную, впрочем, по совсем другому поводу:
… Волна и камень,
Стихи и проза, лёд и пламень
Не столь различны меж собой,
Как это кажется порой).
Все мы приветствовали отказ от сталинизма, все верили в добрые намерения нынешнего руководства, всех беспокоила возможность реванша консерваторов, которых вскорости окрестили сталинистами. Наше с Кронидом отрицание прошлого режима было более радикальным, но не вызывало принципиального неприятия.