Газеты физфака
Наше дело приобрело широкий резонанс и довольно скоро вышло за пределы университета. Так как партийное руководство страны как раз было озабочено проблемами «нездоровых настроений» студенчества, оно попало и в поле зрения ЦК. Инструктор ЦК писал о нас докладные записки по начальству, на одной из них сохранилась помета: «Тов. Брежнев ознакомился». (Леонид Ильич как раз возглавлял комиссию по выработке закрытого письма ЦК по идейно-воспитательной работе). А через несколько месяцев вопрос «О состоянии идейно-воспитательной работы среди студентов филфака и мехмата МГУ» рассматривался на бюро Московского горкома партии.
Между тем, проявления студенческого инакомыслия наблюдались не только на двух названных факультетах. Мы, мехматяне, находились под большим впечатлением от того, что творилось на соседнем, физическом факультете.
Вообще мехмат и физфак традиционно рассматривались как родственные и одновременно соперничающие факультеты. И как ни обидно это признать, нам чаще приходилось видеть, что дружественный факультет нас в том или ином отношении обходит. Были они более дружными. Лучше выступали в спорте. Больше ходили в походы, и походы были более серьёзными. И вот осенью 1956-го обошли нас по размаху свободной печати.
Начиная с сентября и где-то до конца ноября я, как и другие наши студенты, несколько раз в неделю ходил в соседнее здание физфака, чтобы посмотреть их стенгазеты, и поражался. Их было невероятное множество – выпускала едва ли не каждая группа. И все – с острыми статьями на общие темы. Запомнился мне автор со знаковой фамилией Завертайло. Чего он только не завертал! Я думал: наш брат хохол – если разойдётся, сразу доходит до крайностей. И восхищался: вот это антисоветчики, не нам чета! Разумеется, их партбюро тоже реагировало, срывая самую бульшую крамолу. В одной из газет я увидел карикатуру: человек пять членов бюро несут под мышками сорванные газеты, и подпись: «Таскать вам, не перетаскать!»
Честь и слава руководству физфака! В отличие от нашего, они не стали раздувать историю, и буря пронеслась мимо них. Помню, я где-то вычитал, как с самым невинным видом их декан или партийный босс писал: «У нас тоже были определённые неправильные настроения. Но, конечно, далеко не такие, как на мехмате». Это в сравнении с нашим-то безобидным «Бюллетенем»!
Дипломная работа
Вот в такой несколько истерической атмосфере и в подвешенном состоянии я провёл месяц с лишним. Нечего и говорить, что вокруг меня только и разговоров было, что на тему предстоящего исключения, и это здорово утомляло. Как герой дня я не мог спокойно пройти по факультету – ко мне бросались незнакомые студенты младших курсов, жали руку, выражали сочувствие и солидарность.
(Об одном забавном случае выражения сочувствия стоит рассказать. Мой сокурсник Жора Курдеванидзе, который, как и все грузины того времени, ненавидел Хрущёва за нанесённую Сталину обиду, говорил мне: «Это всё Хрущёв виноват. При Сталине такого бы с тобой никогда не было». – Почему? – «При Сталине ты бы рот не раскрыл»).
Между тем, нужно было и учиться. На 5-м курсе собственно учёбы немного, предполагалось, что основные усилия студент потратит на дипломную. С дипломной же я обнаглел, выбрав себе в руководители самого Колмогорова.
Андрей Николаевич Колмогоров по всем представлениям того времени был математик номер один. Если не всего мира, то Советского Союза, во всяком случае. Автор множества отраслей современной математики. В частности, современной теории вероятностей, по которой он нам читал лекции. Судя по всему, к лекциям Андрей Николаевич не находил нужным специально готовиться, он на них просто рассуждал вслух, довольно сбивчиво, и уследить за ним было непросто. Ходила шутка: когда он читает 4-му курсу, его понимают пятикурсники; когда 5-му – понимают аспиранты; когда читает аспирантам – понимает один Женя Дынкин. По внешности Колмогоров был типичным математиком – того же типа, что его друг Александров: не от мира сего, погружённый в свои математические размышления.