Все реально работающие по машинному переводу были молодыми людьми, только-только покинувшими студенческую скамью. Все были энтузиастами своего дела, а уж лингвисты по упомянутым причинам – вдвойне. А отдельные, наиболее «прогрессивные» учёные старшего поколения, тоже математики и лингвисты, отечески поддерживали их своим авторитетом, а иногда и руководили ходом работ, как упоминавшийся А. А. Ляпунов.
Московская командировка
Поначалу, конечно, следовало познакомиться с тем, что такое машинный перевод. По литературе это сделать было невозможно, потому что литературы на русском языке просто не было – за исключением недавно вышедшей книги переводных статей «Машинный перевод», которую я быстро прочёл. Единственная возможность войти в проблему – непосредственный контакт с отечественными пионерами МП в Москве. (Вариант Ленинграда не рассматривался, да и он бы был хуже). И я отбыл в Москву в длительную командировку.
Сколько я там пробыл? Наверное, месяца 3–4. Во всяком случае, осенью 1957 года я уже был в Москве – помню по впечатлению от воскресного похода по Подмосковью: листья опали, дождливо, туман, греемся у костра. Помню зимнюю Москву, по которой шёл в Институт русского языка. А уж апрель 1958-го я точно провёл в Ереване – об этом позже.
Жизнь у меня была в высшей степени вольготная. Я был полностью предоставлен самому себе. Учись, как знаешь, делай, что хочешь – отчёта никто не спросит. Два раза в месяц получал денежный перевод из Еревана – зарплата маловата, но мои потребности были достаточно скромны.
Я привык чувствовать себя живущим наполовину в Москве, что отразилось в шутливых стихах:
И думал я: “Доколе суждено
Мне прозябать от родины далече,
Не лить в бокал армянское вино,
Не слышать слов родной армянской речи?”
Жил я, конечно, снова у тёти Жени, теперь в другом месте, у метро «Красные ворота» – она сменила квартиру. Жили так же дружно, легко и хорошо, как и раньше.
Чуть ли не каждое воскресенье снова ходил в походы, и по-прежнему – со своим факультетом. Серёжа Яценко и Лёша Данилов, продолжая традицию туристского воспитания младших курсов, сколотили группу из первокурсников. Группа оказалась большой, дружной и, как оказалось позже, очень устойчивой: дружили и ходили вместе долгие годы, и многие связи между ними сохранились до сего дня. А в ту осень группа только складывалась, и было видно по всему, складывалась удачно. Я тоже ходил вместе с ними. Вообще было такое ощущение, что так и не покидал мехмат: те же друзья, те же новички, те же отношения, те же походы.
Горбаневская и Манин. У Глазунова
Я постоянно виделся со многими старыми друзьями.
Вот Наташа Горбаневская ведёт меня мимо церквушки у метро «Сокол» к себе в гости. Маленькая квартирка, кажется, вообще из одной комнаты, и эта комнатка завалена листочками, исписанным мелким аккуратным почерком. Это Наташины стихи. Она мне их читает, а некоторые я уношу с собой.
А вот я в блоке у Юры Манина, и он показывает мне картины Глазунова. Илья Глазунов в то время был опальным и непризнанным художником, настолько бесприютным, что ему негде было держать свои холсты. Большое количество их, даже без рам, он свёз к каким-то образом познакомившемуся с ним Манину, где они были сложены на антресолях. Сейчас Юра одну за другой ставил передо мной эти картины, и я приходил в восхищение. Немалую роль при этом играло сознание, что это художник гонимый, которому перекрывают путь хозяева искусства. Да и сами картины мне нравились. Яркие, выразительные, разные и главные – далёкие от соцреалистических шаблонов и по тематике, и по исполнению. «Утро»: обнажённая юная девушка спит, а парень открыл окно и всматривается вдаль. Рядом «Одиночество»: такие огромные обезумевшие «глазуновские» глаза, за ними синий перевёрнутый дом. И ещё «Фашизм»: уходящая душегубка, дверью прищёлкнут уголок красного платья. На следующий день Юра повёл меня к самому Глазунову, у которого сейчас уже была мастерская, там мы тоже что-то смотрели, но мастер спешил, и ему было не до нас.
Кибернетический энтузиазм
Я начал с впечатлений походных и дружеских, но не они были главными для меня в эту пору. На передний план в моей жизни снова, как в первые годы в МГУ, вышли интересы профессиональные. Я снова увлёкся наукой, и это увлечение продолжалось с разной степенью интенсивности десятка полтора лет. Я сказал «на передний план», может быть, не очень точно. Был интерес и к науке, и к жизни. И эти два интереса совмещались достаточно гармонично.