Из учителей заслуживают упоминания несколько.
Прежде всего – учитель математики Рогульский. Это был один из самым симпатичных за всё мое школьное время учителей, и, тем не менее, его имени и отчества я не запомнил. Частично моя симпатия была вызвана тем, что он напоминал папу – такой же худой, с маленькими усиками, только чуть повыше и постарше. И ещё – такой же серьёзный, интеллигентный, вызывающий доверие, в общем – такой же настоящий. Он прекрасно преподавал, и чувствовалось, что любит своё дело – и математику, и профессию учителя. Я уже доучивался последние дни перед отъездом, когда что-то услышал о дифференциальном исчислении и заговорил с ним об этом. На другой день он принёс мне популярный вузовский учебник. Почитав его пару вечеров, я узнал, что такое производная. А дальше читать было некогда, я вернул книгу в последний день, когда уже и не был на уроках, а только пришёл забирать документы.
С Рогульским связан один запомнившийся эпизод. Однажды нашему классу поручили ответственное мероприятие – обойти расположенные вдоль линии жилища железнодорожных рабочих (обходчиков, стрелочников и т. п.) и переписать детей школьного возраста. Цель обследования – выяснить, все ли они ходят в школу. Обследовалось полотно между Фастовом и Белой Церковью. Моей группе достался участок от середины пути до Белой, т.е. километров 15. Нас было человека три школьника, и с нами Рогульский. Я в это дело включился охотно. И в прекрасный летний день с удовольствием шёл вдоль полотна, пил вкусную колодезную воду, заходил и беседовал с «народом» (традиции почтения к которому успел перенять из литературы прошлого века). И уже возвращаясь, в вагоне услышал от Рогульского фразу, которая заставила меня призадуматься: «Смотрите, вот ведь как у нас заботятся о людях. Где ещё государство станет заботиться, чтобы все дети учились?» Это была едва ли не первая фраза с похвалой в адрес советской власти, в которой я увидел какой-то смысл; все предыдущие я сходу отметал как чистую демагогию. Наверное, сыграло роль и то, что услышал я это в неофициальной обстановке, от заслуживающего уважение человека, причём такого, который никогда в советской агитации замечен не был. И я подумал: а ведь и вправду, надо быть справедливым, и советская власть иногда делает для людей что-то полезное.
Русскую литературу преподавала Любовь Ивановна. Хотя она была молода (преподавала первые годы) и хороша собой, язык не повернётся назвать её молоденькой и хорошенькой. В этих словах есть что-то легкомысленное, и они никак не приложимы к моей бывшей учительнице, серьёзной, внимательной и тоже настоящей. Я к ней относился с пиететом и робким обожанием. Неординарным поступком с её стороны было то, что она, помимо школьной программы, провела несколько уроков, где знакомила с классиками мировой литературы. Неординарным ещё и потому, что в те годы всё зарубежное было под большим подозрением – начиналась борьба с космополитизмом. Один из уроков был посвящён Шекспиру, и я попросил у Любови Ивановны книгу – красивый томик с пятью пьесами, довоенное издание в оранжевом переплёте.
Интересной личностью был учитель украинской литературы и психологии – пожилой украинский интеллигент. О нём ходили какие-то глухие слухи, из которых я сделал вывод, что раньше он был научным работником, а теперь изгнан из науки по подозрению в украинском национализме. То ли в силу этих обстоятельств, то ли по природе он был человеком замкнутым, никаких контактов с собой не допускал. Судя по всему, он должен был хорошо преподавать украинскую литературу; однако, несмотря на это и на молчаливое уважение к нему, предмет меня всё же не заинтересовал.
От директора же школы осталось общее впечатление как о личности комической. Может, он у нас тоже что-то преподавал, не помню. Вида он был нескладного, с птичьим не блещущем интеллектом лицом. Ученики запоминали более или менее смешные его выражения и потом долго их повторяли. Так почему-то нас очень веселила фраза: «Ученик Лопата с лопатой в руках…». Это наш директор рассказывал об энтузиазме, с которым мы трудились на воскреснике.
Соученики
Что же касается моих соучеников, то, в отличие от Белоцерковской и Смелянской школ, у меня к ним не осталось тёплого чувства. Дурных тоже не осталось – так что, можно считать, никаких.
При моём появлении в классе наша классная руководительница, учительница химии и биологии, то ли посмотрев мои отметки, то ли послушав первые ответы, сказала: «О, у нас новый Богданович появился». Богданович был отличник, выбывший из класса незадолго до моего появления, признанный авторитет (не в нынешнем уголовном понимании слова) в глазах и товарищей, и учителей. Таким молчаливым конкурентом он и оставался для меня в глазах моих товарищей едва ли не всё время. По тому, что я слышал, он в отличие от меня, был парнем лихим и склонным к эксцессам, в общем «рубаха-парень», что товарищам импонировало, а учителями прощалось как причуды способного ученика. Среди его подвигов значился и такой, как соблазнение домработницы своих родителей, о чём ребята перешёптывались с одобрением, я же никак одобрить не мог и помалкивал.