Перехожу к следующему, третьему периоду своего чтения. Смела, два старших класса.
О русской литературе
В старших классах моим главным чтением – не так по количеству, как по значению – стала русская литература. Наверное, некоторую роль играла и структура школьного курса – мы «проходили» писателей, их полагалось читать, и я в заданном порядке читал. Но ведь делал я это не из-под палки, знал, что это нужно и интересно не для школьного ответа, а для себя самого. И так как школьный курс велик, прочёл много (сейчас я с такой интенсивностью не мог бы читать), и больше, чем требовалось программой.
Так или иначе, с этого времени я осознал русскую литературу как главную для меня, мою литературу. Повторяя выражение Короленко, она стала моей родиной. Как бы я ни ценил и ни любил зарубежного писателя, он оставался для меня писателем из другого мира. Он и его герои совсем по-другому формировались, у них могли быть близкие с моими понятия и интересы, но они всё же не совпадали. А писатели и герои русской литературы – мои, они зачастую понятнее и ближе, чем окружающие меня люди. Так, наверное, чувствуют и люди, принадлежащие к народам, чья литература не так богата. Но мы такой счастливый народ, имеющий действительно великую литературу, и это расширяет наши возможности стать духовно богатыми людьми.
Лев Толстой
Главным моим автором стал и надолго оставался Лев Толстой. (Пишу «надолго», а не «навсегда», потому что тогда он был единственным главным, на голову выше всех остальных, а позже рядом с ним встали и другие). Познакомился я с ним ещё в 6-м или в 7-м классе, когда мне в руки попал «Хаджи-Мурат». Эта книга сразу же стала и навсегда осталась одной из самых любимых во всей мировой литературе. А уже в Смеле, по-моему, в 50-м году нашу семью постигла редкая удача. Папе удалось выписать журнал «Огонёк» с приложением, и этим приложением было 12-томное собрание сочинений Толстого. Открыв 1-й том («Детство, отрочество и юность»), я сразу же погрузился в мир Толстого и выйти из него уже не мог. Я буквально глотал том за томом. Всё здесь было моё. (Оставляю в стороне несколько произведений, оставивших меня равнодушным. Например, «Крейцерову сонату», которую до сих пор не люблю). Как своё я воспринимал и общую доброжелательность к людям (вспомним встречу Николая Ростова с немецким крестьянином), и любовь к другим народам – чеченцам, полякам, – и любовь к простому народу, и враждебность к государственной машине. И такая глубина психологических размышлений героев. Поиски ответа но вопрос, как следует жить. А окончательно «толстовцем» (условно говоря, конечно) я стал несколько позже, когда нашёл в школьной библиотеке дореволюционное издание «Посмертных сочинений графа Льва Николаевича Толстого в 2- томах». Там были собраны именно религиозные и философские произведения, я их прочёл и много над ними размышлял. Более всего мне было непонятно, как человек такого великого ума мог верить в Бога. Несуществование Бога было для меня аксиомой. Пытаясь закрыть на эту веру глаза, я соглашался со всем, что из неё следовало. Так я проникся двумя принципами Толстого: самосовершенствование и непротивление злу насилием. А одновременно усвоил и полное неприятие государства, по существу анархизм. И не менее важно – хотелось перенять смелость Толстого.
Герцен
А вторым по значению писателем для меня стал Герцен. По школьной программе мы проходили только «Кто виноват?». Я прочёл его, как и ещё нескольких повестей, но впечатление, судя по тому, что его скоро забыл, было слабым. А вот «Былое и думы» сразу стало одной из любимых книг. (Я писал, что его появление ещё и связалось с успешной папиной операцией). С первых же страниц я и Герцена воспринял как близкого человека – думал его мыслями, жил вместе с ним сначала в ссылке, потом в эмиграции. Вместе с ним ненавидел царизм, а тем самым любую бесчеловечную власть. Пленял сам ход его мысли, его пылкость, смелость. И маленькая деталь – меня порадовало, как он не любил Маркса и его компанию, охарактеризовав их словом “Schiffelbande”.