После окончания занятий по пути домой я позволил себе зайти в коктейль-холл на улице Горького, рядом с кафе-мороженым – кажется, второй и последний раз в жизни. Обстановка производила впечатление. За стойкой и за столиками сидело не так мало людей, мрачно пили. Ни звука, ни улыбки. Молча выпил свой коктейль и я.
Рассказ Юры Гастева
Здесь я, в отступление от общего правила, хочу изложить с чужих слов эпизод из тех дней, к которому сам не имею отношения. Но уж больно красочный эпизод, он не должен быть потерян, а от героя и рассказчика его, увы, не услышишь. Рассказывал же он много раз, общие знакомые должны помнить, и рассказчик был чудесный, так что моё изложение будет очень неравноценным.
Итак, я изложу рассказ Юры Гастева о том, как он встретил смерть Сталина.
Юра (1928 г. р). был сын Алексея Гастева, старого, с начала века партийца и литератора, более известного, однако, не стихами, а разработкой и попыткой внедрения научной организации труда (и, похоже, оставшегося непричастным к политической стороне деятельности партии). В 30-е годы Юрин отец был, как положено, репрессирован и погиб где-то в лагерях. А Юра, как сын врага народа, тоже, как положено, слонялся по лагерям и психушкам.
Март 1953-го он встретил в психушке (или, может быть, в тюремной больнице), если я не ошибаюсь, в Эстонии. Накануне события, вечером 4 марта, Юра с соседями по палате жадно вслушивался в радио. Когда диктор сообщил, что у товарища Сталина чейнз-стоксово дыхание, сосед, врач по специальности, радостно предложил: «Юра, беги за бутылкой». Юра на всякий случай поинтересовался: «Не рано ли?» – «Нет, Чейнз и Стокс – ребята надёжные. Они ещё никогда не подводили». Юра бросился за покупкой. (Отсюда видно, что порядки в психушке были не очень строгие). Продавец-эстонец как раз закрывал лавку. Он что-то проворчал в адрес неурочного покупателя, но, когда услышал, что речь идёт о бутылке, с надеждой спросил: «Что, уже?» Юра его обнадёжил: «Пока нет, но дело верное» и вернулся с бутылкой.
Юра запомнил этот день как один из счастливейших в жизни. Через много лет, в 1974 или 75-м году, выпуская математический труд, «Гомоморфизмы и модели», он вставил в предисловие среди благодарностей и такую: «Автор особенно благодарен профессорам Чейнзу и Стоксу за их результат от марта 1953 года». С этой благодарностью книга и разошлась, что стоило должности её редактору Юлию Анатольевичу Шрейдеру.
Однако я отвлёкся.
После похорон
Чего я сейчас не могу понять, это – как я не заметил побоища в день похорон. Ведь весь центр был набит людьми и машинами, они давили друг друга. Мне опасность быть задавленным в толпе не грозила, потому что и в голову не пришло идти прощаться с телом в Колонном зале. Но ведь я должен был идти в университет по улице Горького – и ничего этого не помню. Только на следующий день пошли слухи о тысячах погибших, как всегда преувеличенные. Что, впрочем, компенсировалось полным официальным молчанием.
Первой официальной реакцией на смерть Сталина, если не считать речей на похоронах и кадровых решений на заседании Политбюро, были портреты Сталина в траурной рамке во всех без исключения газетах и журналах. Особого упоминания заслуживает журнал «Крокодил». Поместить траурный портрет усопшего вождя с подписью «Крокодил» было как-то неудобно. Не помещать портрет – тоже нехорошо. И редакция нашла соломоново решение: на лицевой стороне обложки – портрет в рамке, а на оборотной – название «Крокодил». Весь же журнал был заполнен карикатурами на империалистов, иллюстрирующими положения из похоронных речей товарищей Маленкова, Берия и Молотова. Правда, судя по всему, потом спохватились, что и так возникают ненужные параллели между вождём и крокодилом, и этот выпуск журнала конфисковали. Во всяком случае, я его видел только один раз в жизни и не встречал человека, который бы тоже видел. Да и не встречал упоминаний о таком интересном номере.
Изменения во мне
Со дня смерти Сталина резко изменилось моё восприятие жизни. До того я как-то не задумывался о возможности положительных изменений в нашей стране. То есть, конечно, знал, что всё не вечно, и рассчитывал, что когда-нибудь… А теперь у меня уже в самый день смерти возникла надежда: «А вдруг при новых властях будет лучше?» И, действительно, события одно за другим оправдывали мои надежды. Так что я довольно быстро превратился в исторического оптимиста. Этот оптимизм носил разный характер. В некоторые моменты я испытывал почти полное доверие к партийным вождям (как к Хрущёву, потом Горбачёву), в другие относился к ним отрицательно (как к Брежневу), но и в этом случае считал, что они пытаются остановить ход истории, а это им уже не удастся, история работает на меня. В конце концов, ход истории превзошёл мои ожидания – я до последних их дней не надеялся пережить партийное единовластие, да и само советское государство. Но как бы ни складывалась ситуация, я всегда помнил: худшее мы пережили до 53-го года, и возврата туда уже быть не может.