Но такой размах моя общительность приобрела постепенно, наверное, где-то к концу первого года на Ленгорах. А поначалу просто более интенсивно формировались большие или малые компании, в которые я входил.
Конечно, я теперь гораздо больше общался с Кронидом – бульшая часть наших бесед, о которых я писал выше, прошла именно здесь. Если не каждый день, то через день мы заходили друг к другу обсудить интересную книгу или событие, а то просто перекинуться парой реплик. Приятно было вечерком посидеть за чашкой чая, наслаждаясь им, как истинные гурманы, а когда позволяли средства, то полакомиться пачкой пельменей.
А ещё образовалась дружная компания, которую мы окрестили «семьёй». Большинство её образовали ребята и девочки из моей «старой» или «новой» группы. (С 3-го курса учебные группы разбили по-другому – по будущим специальностям: математики, механики, вычислители; астрономы были выделены с самого начала). В общежитии из нашей «семьи» жили трое: Юля Першина, Ира Бородина и я. Юля, имевшая обыкновение всех нас опекать, получила за это титул «бабки», а все остальные были её внуки и внучки, между собой – братья и сёстры. Был у нас даже «прадед», и вот по какому счёту. Юля увлекалась театром – и как зритель (она нередко посещала спектакли и была в курсе театральной жизни), и как актриса (студенческого уровня). Играла она в факультетской театральной группе, спектакли которой ставились довольно профессионально профессиональными же режиссёрами. Так вот, Юля и Женя Страут играли в «Последних» Горького дочь и отца, так что он естественно оказался нашим прадедом. Собирались мы у Юли или у Иры довольно часто, девочки поили нас чаем с печеньем, и мы очень славно общались. Влюблялись, делились сердечными привязанностями, читали стихи. Я тепло вспоминаю свою «семью», и, по счастью, некоторые связи, несмотря на годы и расстояния, до сих пор сохранились.
Раз уж я упомянул о театре, добавлю, что это увлечение краем коснулось и меня. Я тоже решил попробовать свои силы в актёрском мастерстве и стал членом факультетской театральной группы. Попал я туда, когда Князев, вроде бы относительно известный режиссёр, готовил инсценировку «Педагогической поэмы». По-видимому, он был невысокого мнения о моих способностях, потому что поручил мне далеко не ведущую роль – кого-то из воспитанников колонии, бывшего хулигана. Если у меня там и были какие-то слова, то очень немного, а главное, что от меня требовалось, – появиться окровавленным в сцене драки. Пьеса выдержала несколько спектаклей. Но этот скромный результат был настолько далёк от моих честолюбивых актёрских замыслов, что сцену я навсегда оставил.
Чтение
Как полагается, говоря об этом периоде, коротко расскажу о чтении.
Вообще мне представляется, что описываемое переломное время было исключительно интересно и в таком отношении: начало складываться особое отношение к новой литературе – именно к новой, той, что пишется сегодня или, по крайней мере, становится доступной сегодня. Появился новый читатель, для которого эта литература была хлебом насущным. Так сказать, «живая литература». И такое восприятие «живой литературы» сохранилось до конца перестройки, к сожалению, после того угаснув. В чём причины такого угасания? Здесь, наверное, две причины. С одной стороны, в то время литература была единственной отдушиной для интеллигентного человека, а современная литература – единственным окном в мир. Но с другой стороны, литература была совсем другой по характеру. Разве современный постмодернистский автор стремится или способен рассказать о чём-то серьёзном? Можно ли сравнить какого-нибудь модного ныне Зюскинда с Фолкнером или Бёллем?
При этом тех, кто был в моём окружении, в равной мере привлекала и понемногу оживающая отечественная, и приоткрывающаяся зарубежная, в основном западная литература. О советской литературе разговор особый, я отложу его до подходящего места, а пока о западной, ворота в которую несколько приоткрылись именно в эти годы.
Появлялось всё больше книг неизвестных нам западных авторов, а главное – начал выходить журнал «Иностранная литература», и мы с друзьями с нетерпением ожидали выхода каждого нового номера. Вообще-то это знакомство давалось с трудом. Едва ли не первым относительно современным автором для меня был Хемингуэй, которого я читал ещё на Моховой. Мне, привыкшему к литературной традиции XIX века, он показался слишком большим модернистом и потому совсем не понравился: какие-то пустые обрывочные диалоги ни о чём, нет размышлений героев, описываются их мелкие действия и т. п. Не легче пришлось и с Фолкнером, «Деревушка» которого появилась в «Иностранке», – здесь ещё были трудности с языком. (Излишне сообщать, что впоследствии обоих авторов я многократно читал и перечитывал, а «По ком звонит колокол» считаю одной из лучших книг XX века).