Совсем другое дело кино. Не буду говорить о фильмах стандартного репертуара, лёгкий доступ к которым обеспечивал кинозал университета. Советских фильмов того времени смотреть практически не стоило – разве что «Войну и мир» Бондарчука и «Сорок первый» Чухрая, а вершиной гражданской смелости считалась «Карнавальная ночь» Но всё чаще появлялись итальянские и французские фильмы, которые в то время были единственными доступными западными, а тем самым – отдушиной в моём репертуаре. (Несколькими годами позже такую роль стали играть и польские, начиная с «Канала»). Итальянскими фильмами я бредил с самого детства. Первым из них были «Похитители велосипедов», увиденные в школьные годы, потом пересмотрел всё, что мог, из неореализма – благо, они неплохо были представлены в советском прокате.
В описываемые годы устанавливалась традиция фестивалей итальянских и французских фильмов в кинотеатре «Ударник». За билетами выстраивались очереди на несколько дней. Кажется, я застал только начало этой традиции и упорно простоял за билетами на два или три фестиваля. Каждый раз выстоял по два дня, купил на все фильмы (каждый раз 5 или 6) столько билетов, сколько давали, чтобы приглашать девушек или передать товарищам. Из итальянских фильмов наибольшее впечатление на меня произвела «Дорога», а из французских – «Тереза Ракен».
Вспомню и выставку картин из Дрезденской галереи, вывезенных в годы войны и надёжно припрятанных в ожидании времён, когда уже можно будет не отдавать. С потеплением международного климата надежда на такие времена угасла, так что оставалось выдать их припрятывание за большую услугу мировому искусству (каковой оно объявляется и сейчас) и вернуть демократической Германии. Перед этим их, спасибо партии и правительству, показали москвичам. Выставка проходила в 1955 году в Пушкинском музее, в том самом, в котором с 49-го по 53-й демонстрировались шедевры совершенно другого рода – подарки товарищу Сталину по случаю его 70-летия.
Интерес выставка (Дрезденская, я имею в виду) вызвала огромный. Чтобы на неё попасть, нужно было занять очередь рано утром и простоять полдня. Несколько недель вокруг меня только о ней и говорили. Помнится, самое сильное впечатление произвели импрессионисты, которых мы до сих пор почти не знали, и Пикассо, которого не знали совсем. Если их когда раньше официально упоминали, то только с бранными ярлыками. В моём окружении импрессионистов безоговорочно приняли, а вот относительно Пикассо шли бурные споры. Я был среди тех, кто отнёсся к нему с недоверием.
Увлечение Востоком
Особый разговор о моём увлечении восточными литературами и вообще Востоком.
Заметная склонность к этому у меня была ещё в детстве – скорее всего под влиянием Толстого, который так часто обращался к индийским и китайским мудрецам и легендам. Это замечаешь, уже когда читаешь его нравоучительные притчи. А по «Кругу чтения» я познакомился и с Буддой, и с Конфуцием, и с Лао-Тсе (так в то время именовался Лао Цзы). Всё это было замечательно: спокойная мудрость, достоинство. Так что по началу, в первые университетские годы, я представлял себе Восток именно через призму Толстого и нашёл его, например, в «Жизни Будды» Асвагоши. Естественно, заинтересовался и йогой, прочёл «Хатха-йогу» Рамачараки, проникся её идеями, однако так никогда и не стал её практиковать, разве что немного – дыхание. Ещё раньше я начал читать Тагора, потом древних индийцев, например, Калидасу, а чуть позже принялся и за современных (Чандра, Ананда, Аббаса), и они мне тоже нравились.
Раз уж я заговорил об Индии, то нужно выйти за пределы литературы. Я очень интересовался современной историей Индии, старался прочесть всё, что можно. Ганди, Неру были моими любимыми героями. Вся их деятельность представлялась мне воплощением толстовских идей, да я и помнил, что молодой Ганди был адресатом толстовского «Письма индусу». Ненасильственная революция – как это замечательно, как отлично от нашей гражданской войны! Я бредил индийскими терминами: «ахимса», «сатьягракха». А ведь «ахимса» это и есть «непротивление злу насилием», и разница в длительности звучания подчёркивает близость этого понятия индийскому мышлению. Мои представления о врождённом индийском неприятии насилия были поколеблены только когда я прочёл, кажется, у Ананда рассказ о взаимных индусских и мусульманских погромах.