— Нет. Однозначно нет. Я путёвку покупать собирался. Год копил. Мы с ребятами с курса хотели на горнолыжку на Новый год. Не сложилось. Деньги остались. Думаю, на три месяца хватит няню оплатить. Серафиму попрошу. Она согласится, я знаю.
— Илья! Ты чокнутый! Тебе восемнадцать лет! Зачем тебе это? У Лики ведь родня есть?
— Ты не догоняешь! Он никому не нужен! Его заберут в чужую семью! А я… Ты ведь понимаешь — такой возможности иметь ребёнка, своего, законного ребёнка у меня никогда уже не будет! Да не могу я его отдать! Он же мой! У него никого нет. И у меня никого…
Мастер задумчиво смотрел на притихшего парня.
— Так значит, сын тебя спас?
— Получается, что так.
— А почему думаешь, что не нужен никому?
— Ну а кому? — Илья оторвал взгляд от запястий и со злым вызовом уставился на мастера. — Я гей! Семья меня знать не хочет. С девчонкой я из любопытства экспериментировал. Хотя уже тогда знал, что не этого хочу. А ей всё равно было, с кем. А может, замуж хотелось поскорее. Родаки у меня при деньгах. Вот и соврала, что таблетки пьёт. А пока ребёнка носила, с греком познакомилась. Меня тогда уже дома ничего не удерживало. Я родителям сказал, что я голубой, они меня сразу послали, мол, ты нам не сын, — казалось, что этот поток откровенности льётся из Ильи сам собой, не удержать его, не остановить, но он вдруг осёкся, поняв, что слушает его здоровенный байкер в бандане, и сейчас вышвырнет его на улицу, наверное, как щенка за шиворот…
Но мастер слушал молча, не прерывал, смотрел внимательно, без презрения. Странно даже. Злость немного улеглась. Помолчали.
— И что ребёнок?
— Ну а что ребёнок? Мать улетела тогда, а он мой теперь. Только мой.
— Тебе надо каталоги полистать или ты знаешь, что хочешь? — мастер качнул головой в сторону толстых фотоальбомов, лежащих на полочке у стола.
— Знаю. На левую кардиограмму хочу. Чтобы каждая полосочка по шраму… А к ладони уже прямая линия. Ну, типа, всё… Не бьётся уже.
— А на правую?
— Вот, — Илья вынул из кармана смятый листочек, развернул и протянул мастеру. Маленькая летящая ласточка. Символично. Ну, мастер-то специалист. Ему ли не знать.
Ну да. А на левую руку — синюю скупую ЭКГ. С последними ударами. Слева смерть. Справа надежда. Это рисунок не для других. Это для себя. Чтобы помнить.
========== Часть 2 ==========
Егор Климов гнал свой байк по просёлочной дороге в какой-то тьмутаракани за полсотни километров от Питера. Шлема на нём не было. В ушах свистело до боли, слёзы застилали глаза, но это было очень легко свалить на встречный поток воздуха. Он не плакал, нет, конечно же. Просто ветер.
Два года, как не стало Виктора. Да, надо бы заехать на кладбище, но сегодня был риск встретить там его родителей. А разреветься при них… Байкер в косухе и в соплях? Нет, не стоило. Они ничего не знали. Для отца с матерью их мальчик навсегда остался настоящим мужчиной, сильным, смелым и вечно молодым. И только с ним, Егором, он был нежным, мягким, ласковым парнем с горячими податливыми губами и жарким телом.
Тогда, тёплым июньским вечером, произошла большая авария на гонках, в которых они все участвовали. Он, Клим, выжил. Хотя и с большим трудом. Антоха инвалид теперь, а Виктор… Его нет больше.
Пора было закругляться.
Его Хонда — чёрная, мощная, как хищный дикий зверь, ревела под ним всеми своими внутренностями. После часовой езды наперегонки с ветром стало немного легче. Надо бы наконец остановиться, надеть шлем и возвращаться к цивилизации. Ничего уже не изменить. Осталась только память да уродливые шрамы на теле, мастерски забитые татухами. Саня Кричевский, для друзей просто Рич, лучший мастер в его салоне и по совместительству друг, превзошёл сам себя. Получилось даже красиво.
Пора ехать. Они как раз сегодня с Ричем хотели зайти в бар, выпить пива. Витьку помянуть. Хорошо, что проревелся. Негоже такому мачо, как он, в слезах палиться. Бизнесмен, однако. Надо соответствовать. Закупка-продажа компьютерной техники оптом и в розницу. А сеть тату-салонов «Викинг» — это просто так, хобби. Хотя и прибыльное.
Пора было отправляться в офис. Добывать хлеб насущный.
***
Рич сегодня был как-то по-особенному погружён в свои мысли, пока доставал инструменты из автоклава, раскладывал по лоточкам, готовил иглы, краску, расстилал новую салфетку на рабочем месте. Мыслями он был далеко. Витьку вот вспомнил. Выпьют сегодня с Климом обязательно за него.
Несколько лет работы психологом давали о себе знать. Рич видел, как Клима ломает до сих пор. Подкосила его Витькина смерть, ох, подкосила. Он всегда был замкнутый. Всё в себе. А уж после аварии…
Отношений больше ни с кем не заводил. Да и какие там отношения? Удивительно, как они с Витькой друг друга смогли разглядеть. Не любят у нас голубых, люто не любят. А уж среди байкеров… Да и он, Рич, признаться, тоже не любил. Пока не узнал, что друг детства, с которым и в огонь и в воду, высокий, красивый, спортсмен, который в кровь бился всегда за любое правое дело, оказался гомиком. Сам сказал. Встал у него однажды на красивого парня в душевой сауны, а он, Рич, заметил. Ну, Клим и признался.
Как Рич его тогда мутузил, даже сейчас вспомнить страшно. Живого места не осталось. А Егор и не отбивался даже, хотя мог. Всегда сильным был. Молчал только, прикрывая лицо рукой, а в глазах такая тоска — сердце в клочья. Рич бил и плакал, бил и плакал. Потом упал с ним рядом на кафель душевой, положил разбитую в кровь голову себе на колени и шептал, ероша светлые волосы раскуроченными от ударов пальцами:
— Чтоб ты сдох, Клим, если ты такой! Чтоб ты сдох! — а кровь вместе с льющимися сверху струями воды смывалась с их тел в водосток, унося с собой всё ненужное, страшное, что бушевало в груди, грозя разорвать её на тысячу кусков.
С Егором Климовым они не разлучались с тех пор. Институт вместе. Факультеты только разные. Гонки вместе. Работу вот Клим ему по душе подогнал. Знал, что нравится ему художествами на телах заниматься. Клим и сам пробовал. Но не пошло как-то. А смотреть любил. Часто на сеансах у него просиживал часами, наблюдая, как из-под иглы роторной машинки в крови и краске рождается красота.
Психологом Рич проработал недолго. Очень тяжело было пропускать чужую боль через себя. А ведь нельзя это. Свихнёшься. Теперь вот у него работа такая же — он наблюдает за человеческой болью и радостью, которые все нараспашку. Многие бьют тату ради красоты, но очень и очень многие — ради другого.
Кто-то — чтобы скрыть что-то важное, кто-то — поделиться внутренним миром, который не все умеют разглядеть, а кого-то, как вот этого парня, тихо сидящего, глядя, как Рич раскладывает инструменты, привела какая-то нужда. Страх в глазах. Отчаяние.
Симпатичный. Молоденький. Сначала Ричу показалось, что ему лет восемнадцать. А по глазам вот гораздо больше. Сколько в них всего намешано… Серые, кстати. Зеленоватые даже слегка. Странный цвет. От освещения всегда зависит, от настроения. Волосы светлые, слегка отросшие, чёлка вон в глаза лезет. Это вроде модно сейчас — чтоб глаз не видно. Аккуратный носик, губы пухлые и розовые, как у девочки. Да и сам нежный такой, хрупкий. Рядом с Ричем мальчик смотрелся просто кукольно. Как игрушка.
А ребёнку, значит, полтора года. В двадцать-то лет. Непростой мальчик. Очень непростой. И навряд ли такой хрупкий, как выглядит. Такого не сломать. А шрамы… Ну, может, это они и сделали его крепче. Все допускают ошибки. Все. Он, Саня Кричевский, не исключение.
— Завтра приходи. В пять сможешь? — Парнишка кивнул и встал. — Спиртного не пей, никаких таблеток не принимай. Иначе кровотечение сильное может быть. И выспись. Настроение должно быть хорошее, чтобы не так больно было. С хорошим настроением можно и без анестезии. Лучше даже. На ресепшене у Илоны памятку возьми. Почитай дома. Иди давай.