На какое-то мгновение Норману даже показалось, будто он слышит их, но потом он вспомнил, что у дождя тоже есть свой ритм, и у шагов…
На самом деле, он ощутил шаги, даже не слыша их: по давней привычке его чувства обострялись до предела всякий раз, когда в комнату входила мама. Ему даже незачем было поднимать глаза, чтобы убедиться, что она здесь.
Он и не стал их поднимать, притворившись, что продолжает читать. Днем мама спала в своей комнате, и он знал, какой раздражительной она бывает, только проснувшись. Поэтому лучше всего было помалкивать и надеяться, что она не в одном из своих “настроений”.
— Норман, ты не знаешь, который час?
Он вздохнул и закрыл книгу. Он уже видел, что следует ожидать худшего — сам вопрос матери заключал в себе вызов. Чтобы попасть сюда, ей нужно было пройти мимо старинных напольных часов в коридоре; если бы ее действительно интересовало время, она могла бы взглянуть на них.
Как бы то ни было, не стоило раздражаться по пустякам. Норман опустил взгляд на свои часы и улыбнулся.
— Начало шестого, — сказал он. — Я и не заметил, что уже так поздно. Я читал…
— Ты думаешь, у меня нет глаз? Я вижу, что ты делал, — она уже стояла у окна и смотрела наружу, в дождь. — И я также вижу, что ты не сделал. Почему ты не включил вывеску, когда стемнело? И почему ты не в конторе, где тебе полагается быть?
— Ну, ведь пошел такой сильный дождь, вот я и решил, что в такую погоду на дорогах пусто.
— Чепуха! Именно в такую погоду и можно рассчитывать на клиента. Мало кому нравится вести машину под дождем.
— Но ведь вряд ли кто свернет на нашу дорогу. Все едут по новому шоссе, — Норман почувствовал, как в его голос начала просачиваться горечь, как она подступила к горлу, оставляя на языке отвратительный привкус. Он попытался сдержаться, но было уже поздно — он должен был выблевать все это: — Я же говорил тебе, что так и будет, — еще когда мы только узнали, что шоссе собираются перенести. Ты тогда могла продать мотель, не дожидаясь, пока о новой дороге объявят публично. Мы могли бы купить землю — и поближе к Фейрвейлу, к тому же. У нас был бы новый мотель, новый дом, мы бы неплохо заработали. Но ты не послушала. Ты никогда меня не слушаешь, разве не так? Главное — это чего тебе хочется, что ты думаешь. Меня тошнит от тебя!
— Неужели, мальчик? — голос матери был почти нежен, но сейчас это не могло обмануть Нормана. Как и в любом другом случае, когда она называла его “мальчиком”. Ему сорок лет, а она называет его “мальчиком” и, что еще хуже, как с мальчиком и обращается. Если бы только он мог не слушать ее! Но он слушал и знал, что должен слушать и что всегда должен будет слушать.
— Неужели, мальчик? — повторила она еще нежнее. — Тебя тошнит от меня, да? Нет, мальчик, тебя не от меня тошнит. Тебя тошнит от себя.
— Это и есть настоящая причина, по которой ты сидишь тут у боковой дороги, ведь так, Норман? И все лишь потому, что у тебя ни на грош самостоятельности. И никогда не было, разве не так, мальчик?
— У тебя не хватило самостоятельности, чтобы уйти из дома. Чтобы пойти и устроиться на работу, или поступить в армию, или даже найти себе девушку…
— Ты бы мне не позволила!
— Верно, Норман. Я бы тебе не позволила. Но если б ты был хоть наполовину мужчиной, ты добился бы своего.
Ему хотелось крикнуть, что это не так, но он не мог. Потому что слова, которые она говорила, были теми самыми, что он повторял сам себе, снова и снова, из года в год. Это была правда. Она всегда командовала им, но это не означало, что он был обязан всегда подчиняться. Многие матери излишне опекали своих детей, но не все дети безропотно позволяли вертеть собой. На свете было немало и других вдов с единственными сыновьями, однако далеко не все они запутались в паутине таких взаимоотношений, какие сложились у него с его матерью. И его вина была ничуть не меньше ее. Потому что у него совсем не было самостоятельности.
— Ты мог бы настоять на своем, ты же знаешь, — говорила она. — Что тебе стоило выбрать новое место для мотеля, а потом подыскать покупателя на этот? Но нет, ты мог только ныть. И я знаю почему. Думаешь, от меня что-нибудь скроешь? Ты ничего не сделал, потому что не хотел. Ты не хотел уезжать отсюда — и не уедешь, никогда. Ты не можешь уехать, разве не так? Как не можешь повзрослеть.