– Почему?
– Раз я ослица, то не хочу обременять вас заботами о моей персоне.
– Но я сам не прочь обремениться, держать в своих руках хорошенькую рассерженную персону – занятие заманчивое, но рискованное. Заманчивое понятно почему, а рискованное – потому что можно прислушаться к нашептыванию дьявола и заложить ему душу ради вашей благосклонности, но не беспокойтесь, я не поддамся на уговоры этой канальи.
– Вы в этом уверены?
– Да.
– Жаль, а я видела вашу фотографию и Сессилии тоже.
– Где вы ее раздобыли?
– На чердаке, там один альбом нашелся.
– Черт, забыл, надо будет сжечь.
– О, что вы, не надо!
Пока я ругала себя за длинный язык, Корсан взлетел на вороного и посадил меня перед собой. Некоторое время мы ехали молча, наконец я решилась и спросила:
– Вы сердитесь?
– Нет.
Я повернулась: если бы не эта складка на лбу, это могло бы сойти за правду.
– Что вы меня разглядываете, как картину? Очень я изменился с тех пор?
– Нет, то есть да.
– Ответ интересный.
– Ну когда вы меня несли, вы были почти прежним, а сейчас другой.
– Чем же другой? Если даже мой шрам вас не смущает.
– Вот этим.
Я провела пальцем по сердитой складке на лбу. Но вместо того, чтобы разгладиться, как я хотела, она углубилась, и вообще их стало две.
– Я больше не буду.
– Да уж, милая леди, вы меня провоцируете. Оставим живых в покое, эта публика ненадежная, а поговорим лучше о мертвых. Что вы думаете о юном Корсане и его невесте?
– Они были похожи и созданы друг для друга, оба красивые и не от мира сего. И ужасно жаль их, и грустно. Вы, должно быть, до сих пор любите Сессилию.
– Почему я должен любить ее?
– Потому что ее нельзя не любить, она трогательно хороша.
– Но вы путаете, человек, который любил эту девушку, умер пятнадцать лет назад, я уже не способен на такой безумный риск.
– Жаль.
– Почему?
– Вы лишите себя счастья.
– Наоборот, я уберегу себя от несчастья.
– Но если бы вы полюбили кого-нибудь, то вы бы всех простили.
– В том числе вашего мужа?
– Да.
– И значит, отпустил вас к нему?
– Ага.
– Ну, милая леди, вы так бесхитростно корыстны, что я так же прямо заявляю: я не отпущу вас.
– И вы не передумаете?
– Нет, откуда у вас появилась такая странная идея?
– Вы изменились, вы не такой злодей, как были.
– Ошибаетесь, тот же самый, и сейчас я вам докажу.
Он повернул мою голову к себе и поцеловал. Но глаза! Я успела увидеть их выражение, оно было как у Стива, когда он целовал меня. Да! Да!
Я не знаю, как мы не свалились, когда услышали аплодисменты и голос:
– Браво, сеньоры, вы побили мировой рекорд по продолжительности.
Это сказал худенький, какой-то верткий человек, весь увешанный фотоаппаратами. Он успел сделать несколько наших снимков, прежде чем Корсан сказал ему:
– По какому праву вы шляетесь в моих владениях?
– О, прошу прощения, я не знал, я здесь проездом, турист.
Корсан направил вороного прямо на него, незнакомец отступал скорее от грозного Корсана, чем от его лошади.
– Отдайте пленку, – голосом, от которого мне стало не по себе, приказал Корсан.
Незнакомец как загипнотизированный разрядил свой аппарат, с поклоном передал пленку и бросился наутек.
– Почему вы улыбаетесь?
Я вздрогнула, этот вопрос застал меня врасплох, и я не удержалась:
– Потому что в вашей крепости существуют бреши.
– Но в них больше никто не войдет, их теперь не будет.
Всю обратную дорогу я никак не могла решить: привиделось мне или нет? Ах, если б знать наверняка! Я не оглянулась, хотя мне очень хотелось, но когда он нес меня на руках, не могла оторвать от него любопытных глаз, пока Корсан не обратил на это внимание и не спросил:
– Чем я вас так поразил сегодня, милая леди?
Я не нашла ничего лучшего, как сказать:
– Я хочу написать ваш портрет, вы мне обещали.
– Хорошо, вы поправитесь, и я буду в вашем распоряжении.
Но ждать еще целых два дня! Ну уж нет! И я сама напросилась к нему в кабинет.
Он усадил меня в кресло, поставил еще одно, навалил туда книг, а я вместо того, чтобы наблюдать за ним, уткнулась в книги и забыла напрочь о цели своего коварного визита, согласно которой должна была разрешить свои сомнения. Так и следующий день, несмотря на благие намерения с утра. А вечером он не заставлял меня наряжаться, ввиду моей болезни, как он выразился, а просто уносил к ужину и возвращал после него обратно, и не делал никаких попыток поцеловать. Ну как тут узнаешь? Ладно уж, буду писать его портрет, тогда, может быть, прояснится что-нибудь.
Нет, не тут-то было. Во-первых, он согласился позировать не больше двух часов в день и, во-вторых, сидел отсутствующим замкнутым истуканом.
Я забеспокоилась и отступила от своих обычных правил, принялась рассказывать всякие истории, исключая наши со Стивом, привирая для складности. Он ожил, и его вполне можно было писать. Потом, после сеансов, мы не могли остановиться и еще долго болтали просто так. Я удивлялась самой себе, потому что думала, что от природы молчалива. Оказалось, ничего подобного, но это, наверно, из-за него: он умел слушать и задавать каверзные вопросы, и потом он сам много рассказывал и часто говорил такие возмутительные, неслыханные вещи, что их очень и очень хотелось слушать, прямо заслушаешься. Например, он ни в грош не ставил Фолкнера и Селинджера, я не говорю уж о Шекспире, он перещеголял в этом Толстого. Доводы его были убедительны, и мне трудно было их оспорить, я сердилась и о Теккерее благоразумно помалкивала, боялась за незыблемость собственной теории, надо же иметь хоть какие-то принципы.
И вообще он был парадоксальным человеком. Ну вот, взять хотя бы то, как он работал, я ему ничуть не мешала, я могла бродить по кабинету, забираться на лестницу, двигать ее, ронять книги, и хоть бы что. Он думал о чем-то, писал, а мне так хотелось знать о чем, но он отвечал решительным отказом, а когда, наконец, уговорив Билли, я взялась серьезно за его обучение (он согласился, потому что не нашел сундука, не смог разгадать головоломку и был этим чрезвычайно задет, почти убит), то на следующий день явился Корсан, высыпал мне груду листков трубочками и исчез. В самом прямом смысле, уехал на несколько дней, но я не очень заметила это из-за того, что утонула в его рассказах и собственных переживаниях, по этому случаю пришлось даже Билли объявить временные каникулы.
Это была блестящая проза, он имел все основания не признавать некоторые авторитеты, так как без труда сам мог бы стать одним из них. Но он никогда не опубликует их.
ГЛАВА 36. ВЫСШИЙ КЛАСС НАХАЛЬСТВА, ИЛИ ЧЕТВЕРТАЯ РАЗБИТАЯ ГОЛОВА
Он приехал ночью. И я огрела его вазой, когда он сел рядом и стаскивал рубашку, а потом склонился ко мне.
Я осторожно сдвинула с себя его неподвижное тело, собрала осколки и цветы, села и в отместку не сразу перевернула его, потому что злилась, он даже не был пьян! Но все-таки перевернула и волосы ему поправила а потом поразилась его лицу. Око принадлежало тому юному Корсану, и шрам его совсем не портил.
Проснулись мы, кажется, одновременно. Я открыла глаза и не сразу сообразила, почему у меня так затекли руки и шея и вообще почему я страдаю в этом кресле, а Корсан приподнялся на локтях, тряхнул головой, болезненно сморщился и упал на подушки.
– Эй, как вас там, чем это вы меня покалечили? – ворчливо спросил он.
– Вазой, и я милая леди (может, перестаралась и память отшибла?).
– Нет, вы не милая леди, вы черт знает что такое, леди так не встречает зашедшего к ней мужчину с дружественными намерениями.
– А как?
– Она чуть посопротивляется, чтобы получше разжечь его, самая артистичная выдавит пару слезинок и получит удовольствие. И много черепов вы так раскроили?
– Ваш идет под третьим номером.